Ненависть

Всех удивила Шура. На второй год войны она оставила хорошее место художницы на Императорском фарфоровом заводе и поступила сначала на курсы сестер милосердия, а потом в солдатский госпиталь. Она не стремилась на фронт, где к тяжелой работе сестры примешивается слава и подвиг воинский, но пошла в тыловой госпиталь, этим подчеркивая, что она ничего для себя лично не ищет. Она стала настоящей сестрою, и не одного солдата своими неусыпными заботами она отвоевала от смерти. Для Бориса Николаевича и Матвея Трофимовича война и совсем не принесла никаких перемен. Гимназии продолжали работать. Дважды два оставалось – четыре. И только в дни, когда приходили известия о наших победах, о взятии Львова или Перемышля, о сотнях тысяч пленных, или когда писали о нашем вынужденном недостатком снарядов отступлении – глухо волновалось черное море гимназистов и трудно было их загнать в классы. Кто-нибудь скажет: «мне папа писал с войны» – и забыта классная дисциплина и все слушают, о чем писал живой свидетель с войны. В такие дни Косинус становился у доски спиною к классу и тонко отточенным, мелисом вычерчивал изящные «Пифагоровы штаны» или наставлял целый ряд букв и цифр в больших и малых скобках, и, когда он поворачивался к классу, там уже стояла полная тишина внимания. Ученики сидели, уткнувшись в тетради и списывали изображенное Косинусом. А тот, заложив руки в карманы черных панталон, размеренным голосом старого математика говорил:

– Какие бы победы ни одерживала Российская императорская армия, какие бы неудачи ей по воле рока ни приходилось испытывать, словом, чтобы ни случилось в нашем мире – законы математики всегда останутся неизменными и квадрат, построенный на гипотенузе, всегда будет равен сумме квадратов, построенных на катетах. Благоволите смотреть на этот чертеж: треугольник АВС.

Труднее было положение Антонского. У него краснел его подагрический нос и он чувствовал, что рассказ о семянодольных не может быть никому интересен, когда российские армии победоносно вошли в сдавшийся Перемышль. Тогда он повышал голос и говорил:

– Мало кто знает о той роли, которую играют на войне животные – лошади и собаки…

Слова «на войне» электрическим током пробегали по классу и возбуждали нужное Антонскому внимание.

Кое-кто из восьмого класса ушел в военное училище, кое-кто бежал из младших классов прямо с солдатами на войну, но это были единицы. Большинство продолжало зубрить по-прежнему, и временами педагоги забывали, что идет мировая война.

Еще того меньше ощущалась война Ольгой Петровной и Марьей Петровной. Правда, хозяйничать становилось все труднее и труднее. Многого уже нельзя было достать на рынке или в магазинах, появились карточки, а вместе с ними и скучные очереди перед учреждениями, раздававшими карточки, и перед магазинами и складами, но тут широко пришла на помощь из своего хутора Наденька. Она присылала сестрам при всякой оказии и муку, и птицу, и тем скрадывала недостаток припасов в городе. Продукты дорожали, но правительство шло на помощь своим чиновникам и по мере вздорожания продуктов шла прибавка жалованья, выдавали добавочные пособия, и в хозяйстве это вздорожание не отражалось совсем. И если что их беспокоило, то это перемена в городе, ставшем очень многолюдным, шумным и веселым. У обеих были дочери, и обе боялись теперь пускать их одних в вечернее время. Развеселая шумная толпа, ученики всевозможных курсов и училищ завоевывали постепенно и мирную Гатчину и создавали тревогу для Марьи Петровны.

XII

С первых же дней войны в угоду союзникам и своему настроенному узкопатриотически обществу высочайшею властью державный Санкт-Петербург был переименован в обывательский Петроград. Точно смолк кимвал звенящий и гул пальбы и перезвон колоколов, которые слышались в самом слове Санкт-Петербург!.. Будто та «военная столица», чьей «твердыни дым и гром» воспел Пушкин, перестала быть военно-парадной столицей побед над врагом и дружного сожительства народа с царем. Яркие краски державного прошлого были смыты с нее, и поблекла позолота императорских времен. Санкт-Петербург была империя, Петроград – демократия. Это как-то быстро и особенно сильно почувствовал Борис Николаевич.

Петроград стал много грязнее Санкт-Петербурга. Дворники, про которых говорили, что они, сгребая снег, «делают петербургскую весну», были призваны под знамена и ушли. Петербургская весна стала запаздывать. Солидных и важных швейцаров заменили небрежные и злые швейцарихи. На улицах, даже на Невском проспекте, зимою были ухабы, на панелях растоптанный снег и грязь. Было скользко ходить, и нигде не посыпали песком. В домах стало грязно. Постепенно, сначала как-то незаметно, потом все больше и больше солдатская толпа в серых шинелях и серых папахах, распущенная и грубая, заполнила все улицы Петрограда. Точно вот тут, сейчас же за городом, был и самый фронт… На льду Невы у Петропавловской крепости стояли мишени, и с Невы доносилась ружейная и пулеметная стрельба.