Ненумерованные письма маркиза Кюстина

– Что есть обкатанный патриотической публикой и широко и с наслаждением ею используемый ярлык «левый»? «Левый» на зманкомовском жаргоне – это еретик и предатель, жаждущий отдать арабам нашу священную землю или еще более священные, чем вся земля, священные ее части. По цельности и простоте этот образ может конкурировать с: «юде» – что есть крючконосый еврей, портящий наивных, невинных германских девушек; или с понятием «буржуй» – что обозначает того, кто с жалости не знающей алчностью высасывает кровь из людей труда! Потребители этих заезженных стереотипов – великий и вечный интернационал кретинов, именуемый человечеством! Умственный триппер, казалось бы, окончательно залеченный на Западе за последние семьдесят лет, теперь возвращается к нам, расконсервированный после хранения на русском холоде, в складках необрезанной крайней плоти зманкомовцев.

Инженер посмотрел на Е. Теодора со смесью сомнения в правильности его идей и благодарности за освобождение от мысленного нашествия Зины Поселенки, а Е. Теодор, кажется, забыл, что его обращенный на зманкомовцев гнев уже, вроде бы, иссяк, и Боингом зашел еще на один круг.

– Сброд невежд, одержимо воспроизводящий европейскую историческую дурь столетней давности. Современный западный стиль (даже со всеми его перегибами и заносами, о которых они там осведомлены не менее нас) – не прихоть, а результат приобретенного большими человеческими коллективами трагического опыта. И вот эти наши хамы машут знаменами своего вновь обретенного патриотизма у них перед носом, как трясет кулаком перед лектором на курсах ликбеза уральский рабочий советских 20-ых, узнавший об идее perpetuum mobile и обостренным классовым чутьем постигший, что двигатель такой вопреки отрицанию возможности его воплощения все-таки существует, вот только буржуазные спецы скрывают его от революционного пролетариата. Начала европейского фашизма, видите ли, стали для них откровением!

– Пидоры! – возгласил вдруг Е. Теодор, но тут же взглянул на меня и осекся, понурился, замолчал и даже перестал светиться.

Во взгляде, который Инженер бросил на Е. Теодора, ясно читался вопрос: «А сам ты, со своим либерализмом – не педераст ли?» – из-за чего Е. Теодор вспыхнул и заявил громогласно и радостно, поскольку мог теперь совершить обряд самоочищения, засвидетельствованный представителем Небес (мною), находящимся на Земле с неофициальным визитом в научных целях:

– Насколько я понимаю, гомосексуалист – это человек, родившийся в мужском теле с женским половым инстинктом. Только и всего. Но мне, перефразировавшему известную русскую максиму: «Лучше иметь дочь проститутку, чем сына – милиционера», – в: «Лучше отец – педераст, чем мать – сторонница Либермана», следует хоть однажды объясниться на сей счет откровенно: я очень чувствителен к красоте и стилю, и из-за проклятого высказывания Швейка о том, что все эстеты – педерасты, иногда спрашиваю себя, а все ли ты знаешь о себе, Е. Теодор? Но когда Ирэна, подобно маяку в ночи, ослепляет меня с расстояния в десятки метров, я говорю себе: нет, Е. Теодор, – нет! Ты – не гей! Когда же я заглядываю в самые мрачные уголки своей души, где залегли самые первобытные мои инстинкты, я нахожу там отчетливое стремление, и даже неутолимую жажду перебить всех мужчин и приблизить всех женщин.

Обласканный манифестом толерантности, провозглашенным сейчас Е. Теодором, я представил себе, как посланником Твоим вхожу в паб терпимости, сопровождаемый Ирэной, Иженером и Е. Теодором, стены внутри драпированы радужными полотнами, заведение сие охраняется строго, чтобы какой-нибудь окончательно свихнувшийся фанатик не бросил в него разрывную гранату. Я переступаю порог, а там, внутри – российский государь Николай Первый и современный деятель Авигдор Либерман, сидящие на высоких стульях у стойки, прекращают государственный спор о наилучших формах правления и оборачиваются ко мне с ласковыми улыбками. Ко мне! Только ко мне! А снаружи проникнувшиеся сознанием всеобщего единения и любви всех существ рода человеческого, всех рас, племен и сексуальных ориентаций, волнуются и рукоплещут нам зманкомовцы.

Мне стало обидно в этот момент за них, за так жестоко порицаемых Е. Теодором зманкомовцев, как хемингуэеву американцу – за быка на испанской корриде. Как этот американец быку, пожелал я в это мгновение зманкомовцам победы над Е. Теодором. Ввязаться зманкомовцу в дуэль с ним на шпагах или рапирах высокоумного диспута нерасчетливо было бы и неразумно, и я решился от имени их пырнуть Е. Теодора складным ножичком в незащищенный пах, в слабое место всякого самопровозглашенного интеллектуала – в его самолюбие. Напрягшись, я воплотился, не сходя со стула, на котором сидел, в Зину Поселенку, и спросил его, будто отстучал на клавиатуре компьютера:

– А не кажется тебе, Е. Теодор, что у тебя синдром русско-еврейской самоненависти? Что ты, как сказал Вольтер, страдаешь от «презренной любви свинопаса к царевне», то есть, если тебе Вольтер не совсем понятен, – комплексом неполноценности по отношению к местным «старым элитам»?