Ненумерованные письма маркиза Кюстина

В духе времени было бы не описывать словами предуготовленного мне твоей неизменной заботливостью провожатого, который, как было обещано тобою, уже поджидал меня в конце невидимой смертному глазу трубы, а поместить несколько его фотографий в Picasso. На этих фотоснимках он был бы запечатлен как в мгновения нечаянные и в позах непринужденных, так и прямо позирующим для объектива цифрового фотоаппарата. Но так же, как в своих прижизненных записках я не рискнул воспользоваться новым языковым стилем Бальзака и Стендаля, так и сейчас не возьму в руки этот изумительный по совершенству предмет, дабы не выглядеть глупо и неестественно. Довольно с меня компьютера. Да, я все еще чуждаюсь русской страсти жадно хвататься за новейшие произведения цивилизации и употреблять их неподходящим образом при несоответствующих их духу и назначению обстоятельствах. Иными словами, я боюсь, впав в грех дурного вкуса, построить свой собственный Петербург, греко-римский призрак на финских болотах, город-фантом – искусственный бриллиант холодной империи, каким он увиделся мне в столь далеком ныне 1839-м году.

Итак, провожатый мой был, разумеется, еврей, об этом без труда можно было бы догадаться, помести я все же его фотографии в Picasso, но в соответствии с декларируемой мною задачей нынешнего путешествия, я буду встречаться исключительно с выходцами из России и условно стану называть их «русскими», в дальнейшем уже не прибегая даже к кавычкам.

Позже я попросил моего спутника рассказать о фамильной истории его семейства. Не так уж интересовали меня предки его самого и его жены (если я правильно запомнил: Хая, Гитл, Блюма, Ривка – женщины и Аврум, Хаим, 2*Иоселе – мужчины), сколько хотелось мне удостовериться в отсутствии в его родовом древе славянских корней, которые обложили бы данью неизбежной апологетики его личное отношение к русским. Из вышеприведенного перечисления я мог заключить, что я могу быть совершенно спокоен относительно независимости его суждений в отношении русских и французов, хотя последний аспект не представляет интереса с точки зрения целей и замысла моего путешествия.

Итак, увидев перед собою внезапно материализовавшегося маркиза, мой Вергилий рефлексивно почесал седой нимб своих волос сначала позади уха, потом еще и пониже лысины (которую я обнаружил позже, так как ее геометрический центр приходится на макушку), смутился непроизвольными этими жестами, но вместо того, чтобы обуздать суетливость, еще и чиркнул рукой по брюкам, устраняя возможную влажность ладони, и наконец приветливо протянул мне руку. Презрение к антисемитизму, русская версия которого (презрения, конечно, а не антисемитизма) столь убедительно представлена писателем Набоковым в воспоминаниях о своих родителях, было, понятно, не новостью и для образованного, получившего хорошее воспитание француза уже и в мои земные времена, поэтому я ответил сердечным пожатием. Помня давнее обидное высказывание моей французской современницы о том, что рука моя не столько пожимает, сколько липнет, я старался, чтобы сей первый знак расположения был искренен и энергичен.

После: «Parlez-vous français? Good morning, sir! Как поживаете, уважаемый маркиз?» – стало ясно, что единственным выходом для нас является использование языка Туманного Альбиона.

– Вам не пришло в голову выучить русский, воспользовавшись, например, переводом вашей собственной книги? – поинтересовался Вергилий. – У вас было достаточно времени...

Да, узнаю русского, – первым делом он атакует иностранца обидой на скупость восторгов, выказываемых им в отношении русской культуры и недостаток прилежания в ее изучении. Русская культурность, признаю, существует, но она бывает довольно утомительна, а порою и несколько назойлива.

– Мы не склонны изучать языки, носителей которых почитаем людьми, лишь недавно отошедшими от варварства. Многие ли из вас выучили арабский? – я и в прошлое свое путешествие к русским заметил, как быстро от тесного общения с ними я теряю европейскую учтивость и европейские приемы общения.

– Почти никто, только Ксения Светлова, – сознался он и пояснил, что г-жа Светлова – ведущий арабист здешней русскоязычной прессы.

Английский его был чуть лучше автоматического перевода Google, то есть, понять его можно было, усладиться его изысканностью – сложно. Он не сдавался.

– Русская литература – не беднее французской, – буркнул он.

– И так же первична, как архитектура Петербурга.

Об этом я мог бы догадаться заранее, это мне знакомо – первый же встреченный мной русский станет разглагольствовать по поводу великой русской литературной традиции и выведет из равновесия даже столь сдержанного человека, как я.

– Даже Пушкин ваш с точки зрения стиля и тем неоригинален, – прибавил я в сердцах. Это было неопасное, но опрометчивое высказывание. Так однажды я попытался поймать падающий с верхней полки кухонный нож, прижав его животом к буфету. Почему не ловил рукою? Руки заняты были бокалами, прислуга отослана. Тогда обошлось, обошлось и сейчас.