Ненумерованные письма маркиза Кюстина

  Тем был исчерпан инициированный мною экскурс в индийские джунгли. Теперь же на стоящем перед ней стеклянном столике Ирэна нашла семечку подсолнечника, запутавшуюся в бахроме крошечной кисточки подставки под горячее, составленной из связанных нитями тонких щепок, и я наблюдал, как высокая женщина принялась разгрызать семечку, продвигаясь от острия ее к утолщению и хорошо ухоженными зубками неспешно раскалывая скорлупу. В точно определенный технологической последовательностью момент она, судя по всему, успешно поддела зернышко кончиком языка. Бледные губы ее уступили двум тонким пальцам превратившуюся в ненужный мусор пару пустых черно-белых створок непритязательной растительной раковины.

  Е. Теодор тем временем  продолжал разглагольствовать:

  – Переход на личности неконструктивен, он ни к чему хорошему не ведет, – примирительным тоном заверил он своего друга Инженера, – подвергать критике следует явления, не то мы рискуем опуститься до того плачевного уровня, до которого упал Фридрих Энгельс в его споре с Карлом Евгением Дюрингом.

Последняя фраза была, видимо, выстроена намеренно удлиненной, с полным указанием имен немецких политических философов, чтобы выиграть время. Одной рукой Е. Теодор мягко взял запястье Инженера, другой потянулся к бутылке с коньяком, глазами отыскивая Инженерову рюмку. Этот русский способ цивилизованного разрешения политических споров умилил меня, я поднял и свою рюмку, показывая Е. Теодору, что желаю присоединиться и служить свидетелем их примирения. Е. Теодор заглянул мне в глаза с благодарностью и почему-то назвал меня честным норвежцем, а декларативного характера обвинения в адрес Либермана попытался обосновать, опасливо оглядываясь на Ирэну.

– Вот, например, – начал он перечисление, – избила пацанва в Иерусалиме паренька только за то, что он араб. Президент, премьер-министр, председатель Кнессета – все – осудили, первый и последний даже навестили избитого подростка в больнице, а Либерман сказал, что не приветствует любое насилие, но добавил, что когда арабы избили в Хайфе двух еврейских солдат, то сообщение об этом задвинули на десятую страницу, выставили обычным хулиганством и никто не навестил пострадавших.

– Понимаете, маркиз, – мирно заглянул он мне в глаза, но голос его уже негодующе закипал, – у него прямо таки особенная способность изгадить даже вполне верную и справедливую мысль. Так, он заявил еще, что мир уделяет гораздо большее внимание судебному приговору Pussy Riot, чем угрозам Ирана уничтожить еврейское государство. Господи, ну неужели нельзя держать Pussy Riot отдельно и иранскую угрозу отдельно?! Или вот третий, совсем недавний пример: Футбольные болельщики всячески оскорбляли двух приглашенных в столичную команду игроков-чеченцев: кричали, в том числе, что те вступают в принудительные интимные отношения с ослицами.

Инженер болезненно поморщился при этих словах.

– Газеты, радио, телевидение, – продолжал Е. Теодор, – все, естественно, об этом – с отвращением, осуждением, все как полагается в таких случаях. А Либерман – тоже осудил, но тут же напустился на прессу, которая смешивает всех болельщиков в одну кучу, накаляет страсти и преувеличивает масштабы явления, возмутительно и лживо представляет маргинальную группу лицом всех болельщиков и проходит мимо того, что фанаты-арабы на недавнем матче во время исполнения гимна поднимали шум и осыпали наше государство бранью. Вот явление, достойное всеобщего осуждения и общественного внимания, – добавил в конце Либерман. И ведь сами же его сторонники в нашей русской прессе любовно используют этот гнусный и безотказный прием: автор выискивает левацкую статью поглупее и порадикальней, снабжает ее направляющими комментариями для совсем уж туповатых, а потом подмигивает "правильному" читателю: мол, знаем, знаем их, «антилигнетов», правозащитничков – все такие.

– Маркиз, – горячился Е. Теодор, – клянусь, я видел своими глазами – в телерепортаже и мерзкие выкрики евреев были, и дерьморечие арабских болельщиков. И ведь либермановские шпильки – в точности те же образ мысли и стилистика, придерживаясь которых русский «хоругвеносец» на каждую фразу о Холокосте неизменно реагирует с отвращением: «Опять евреи! Можно подумать они одни гибли в ту войну!» – и в продолжение подробно излагает обиды по поводу забытых жертв русского народа.

– Ну как можно мне, – адресовался он уже к Инженеру, – вытерпеть этого...

– Хоругвеносца еврейского! – вполне умеренно на сей раз отозвалась Ирэна.

Не знаю, как это удалось Е. Теодору, но левый глаз его, обращенный к Инженеру, выразил сожаление, а правый, лучше видный Ирэне, показалось мне, подмигнул ей поощрительно. Мне самому речь его показалась слишком эмоциональной и даже несколько женственной – мол, не люблю Либермана, хоть убей меня, хоть повесь меня к празднику Пурим как Амана. Почувствовав мое сдержанное отношение к своим речам, Е. Теодор оправдывающимся тоном стал пояснять мне: