Ненумерованные письма маркиза Кюстина

От шутки великого нашего вольнодумца, утверждавшего, что женщина – существо человеческого рода, которое одевается, болтает и раздевается, остался, думаю, лишь флер старинного европейского шовинистического остроумия. От высказыванья же французского маркиза (другого – не меня), удивлявшегося, с какой легкостью женщины заимствуют идеи тех мужчин, которые их ублажают в постели, – и того не осталось. В случае Ирэны и Е. Теодора любовь их еще и мало похожа даже на те необычные утехи, которые имел в виду этот другой маркиз – маркиз де Сад. Единое образование и уравнение в правах сделали свое дело. Поэтому в Ирэне мне совсем нетрудно признать самостоятельно мыслящего индивидуума. Тем более – при ее-то росте.

Кстати, о росте. Полагая, что в свое время впустую потраченная на Инженера речь моя о Маугли и промывке мозгов может быть теперь оценена по заслугам его друзьями, я еще в начале нашей встречи начал пересказывать ее вышедшей в сад с сигаретой Ирэне, а закончил в салоне при неназойливо прислушивавшемся к нам Е. Теодоре. Инженер счел излишним вникать дважды в одни и те же мои соображения и отправился на кухню, чтобы пополнить исчерпавшийся запас салфеток в прямоугольной вазе, изначально предназначенной для подачи на стол еврейских пасхальных опресноков. Но как и в прошлый раз, я вновь потерпел фиаско.

  – Это у Маугли-то мозги непромыты? – спросила Ирэна. – Да если бы можно было подключить их напрямую к принтеру – вышла бы брошюра «Как сделать карьеру в джунглях». В голове «лягушонка» уложилось англо-саксонское пособие по инкрустации жемчужин в корону империи.

  О благодарственной речи спасенного питоном Маугли она отозвалась как о примере зрелой британской дипломатии. Она напомнила мне об ироничной интонации вопроса, заданного ребенку циничным Каа по поводу горячих обещаний Маугли помочь в охоте своему спасителю, и об удовольствии, которое доставило гигантской змее красноречие человеческого детеныша, вышколенного заслуженным учителем джунглей.

  – Между прочим, образование, полученное Маугли, – медвежье, – заметила она, правда медведь был – индийский.

  И словно Каа, встав и наклоняясь надо мною сверху, и только в отличие от хрестоматийного питона не кладя мне голову на плечо, она глубоко из груди с нарочитой медлительностью, на гребне шипения и свиста воспроизвела похвалу змеи: «Хра-а-а-брое се-е-ердце и ве-е-ежливый язык. Ты далеко-о-о пойдешь в джу-у-унглях».

  – А вы говорите... – закончила она упреком, смягченным питоново-иронической интонацией. – Либерману бы если не конкуренцию составить, то хотя бы приблизиться к политической ловкости Маугли и уровню его ораторского искусства. Между прочим, – продолжала она, а мне оставалось только слушать ее и наблюдать за тем, как вернувшись на диван, она неторопливо и удобно расположилась на нем, будто свернулась кольцами, – «Книга джунглей» напоминает рисунок тушью, настолько четко проведены в ней линии социальной и расовой гармонии. Высокому белому человеку служат и зверушки, и коричневые люди, и это не зло и не стыдно, ведь точно так же справедливый сахиб верен и предан своему королю, парламенту и народу. Мангуст у Киплинга охраняет белого человека от гадов, коричневый человек уносит убитую змею на острие палки. Идиллия! Всем есть место в английской цивилизации! Есть и кому быть справедливо наказанным, и кому шнырять по норам в саду, и кого отправить выносить змею на мусорную кучу, и кому выполнять свой долг перед империей незаходящего солнца и жить в просторном бунгало. Но русская государственность, маркиз, строилась не по Маугли, а на немецкий манер. Немцы же там, где требуются быстрота и сообразительность, вечно запаздывают, в том числе задержались они и с колониальным строительством. Успели, правда, обосноваться в восточной Африке, где поддерживали порядок примерно теми же мерами, что  в Белоруссии во время войны. Как можно понять хотя бы из ваших собственных мемуаров, Николаю Первому управление Россией тоже виделось чем-то вроде бремени белого человека, посланника божьего (и немного германского). Если бы душа его могла говорить с подданными напрямую, при сомкнутых губах, она воскликнула бы: «Ахтунг! Ахтунг! Всем русским хамам построиться по немецкой линейке!» Но Россия – не фатерланд, и вот расположился вне русского строя, например, Лев Толстой и заявил немецкому газетчику в ответ на просьбу последнего рассказать вкратце, о чем повествует новая книга писателя, что роман его не может быть пересказан ни вкратце, ни по-немецки. Каков? А?

  В этом ответе есть доля и нашего, французского, духа, – гордостью отозвались во мне ее звонкие «Каков?» и особенно «А?»

  – Увы, – продолжила тогда Ирэна, – либермановщина не благоухает ароматом эскапады Толстого, напротив – она спешит, прям-спотыкается, поскорее занять свое место в безмозглом николаевском «фрунте», выровненном по прусской линейке, давно уже вышедшей из употребления в самой Германии.