Ненумерованные письма маркиза Кюстина

Лепестки «шаровар» ее совсем осыпались, и дьявольской длины ноги Ирэны оказались в салоне Инженера как бы на пьедестале, какой отведен был фидиеву Зевсу в храме Олимпии. Скользнув по ним сухим взглядом, Е. Теодор продолжал упорствовать, продвигаясь вдоль спиралей своей неприязни.

– Ведь даже когда Либерман произносит слово: «Спасибо», – от него...

– За версту мужланом разит! – подсказала Ирэна. – Не любим мы его с Е. Теодором, маркиз...

– ...хуже Жака Ширака! – Е. Теодор решительно опередил голоногую Ирэну.

– Почему? – спросил я, удивленный этим сопоставлением.

– Потому что тот – лощеный, а Либерман – наоборот! – Ирэна стряхнула пепел в стоявшую на прозрачно-стеклянном журнальном столике зеленую вазочку, пузатенькую как Инженер, объемом меньше стакана, с искусственными цветками в ней. В этом была своя логика – вместе соединялись погибший табак и неживые цветы. В жесте ее было столько же уверенности, сколько и в только что предложенном ею объяснении. Во взгляде Инженера, отслеживавшего траекторию сигареты в продолжение всей этой бесхозяйственной операции, мне не удалось прочесть неудовольствия.

Случалось ли тебе, Господи, наблюдать подвыпившего человека, когда он, вознамерившись сосредоточиться, выпрямляет спину, вытягивает шею? Невежливые высказывания Ирэны в адрес человека, чей портрет висит у него на стене в кабинете, не отрезвили совсем Инженера, но определенно вывели его из состояния обычного всепрощающего отношения к приятелю (Ирэну он воспринимал, видимо, как насмешливый отголосок Е. Теодора). Последний поспешил косвенно извиниться перед хозяином дома за себя и долговязое эхо.

Кстати, насчет вторичности мировоззрения Ирэны, – думаю, что это не так. Хотя высказывания ее схожи с речами Е. Теодора, она, кажется мне, не только резче, но, порою, и оригинальней его. Она, между прочим, и чувствует себя по какой-то неизвестной мне причине менее стесненной, чем ее приятель, в высказываниях о собственно России. Так, например, пересказав интервью с режиссером Кончаловским, в котором последний утверждал, что Россия нынешняя вернулась в свое естественное состояние, в Московскую Русь, и что лишь ничтожно тонкая светлая полоска имеется в ней при огромной массе темного населения, живущего на уровне и по понятиям шестнадцатого века, она не согласилась с таким взглядом. По ее мнению, десятилетия индустриализации и атеизма существенно рационализировали сознание русских, и только утеря этих ценностей может снова превратить их в массу бледнолицей азиатчины.

– Ведь на пике перестройки, ошалев от свободы составлять слова в предложения с самым неожиданным смыслом, – сказала она, – люди там стали верить, что некий целитель-кудесник может по телефону кастрировать соседского кота.

– Насчет кота не слышал, – отреагировал Инженер, – а аппендицит и человеку, кажется, – да. Рассказывали по телевизору, писали в газетах.

– Ты с ним не созванивался по поводу лишнего веса? – спросил Е. Теодор с подозрением.

– Нет, – отвечал Инженер.

– Слава богу! – с комическим облегчением выдохнула Ирэна. – А то бы он взял, и ночью, пока ты спишь, изъял у тебя почку по телефону. А ты решил бы однажды пожертвовать ее Авигдору Либерману...

– Зачем Либерману моя почка? – от неожиданности вполне искренне удивился Инженер.

– А пусть будут у вождя три, а мы одной вполне обойдемся. И вот идешь ты на операцию в больницу Ихилов или Тель-А-Шомер, хирург у тебя, недолго думая, оттяпывает правую почку, и тут оказывается, что левой-то – нет, эскулап ее по телефону... оп-п, и она уже год как стоит у Лукашенки, и у него теперь – пять почек.

Инженер оценил юмор Ирэны. Он долго с удовольствием смеялся и показал ей ладонь с растопыренными пятью пальцами.

– Пять почек! – повторил он и той же рукой потом театрально, неторопливо, будто играя в пьесе о русском купечестве, удалил слезу из уголка глаза.

– Между прочим, деление русских на свет и тьму, – добавила уже серьезно Ирэна, – примерно совпадает с их же разделением на тех, кто давно уже простил евреям участие в большевизме, и тех, кто еще раньше простил немцам войну, но и по сей день ничего не прощает грузинам, потому что – кто они такие, эти грузины, чтобы претендовать на великого Сталина!

Оттолкнувшись от «светлой полоски», и она, в унисон с Е. Теодором, тоже прошлась по русским евреям. И ей тоже казалось когда-то, что в России они примыкают к пресловутой «светлой полоске».

– Оказалось – хрен там! – воскликнула она. – После Либермана всех популярней – насильник Моше Кацав, потому что по их патриархальным убеждениям: коза не расставит, козел не вставит! Такова точка зрения зманкомовцев. И точка!