Ненумерованные письма маркиза Кюстина

Повальная либерманизация – самое печальное (после увлечения большевизмом), из того, что произошло с русскими евреями по собственной их вине. К черту тяжелую русскую серьезность, занесенную сибирским ветром на Ближний Восток, где набежавшим облаком затемненное на мгновение Солнце есть тяжкая аномалия жизни. У черных призраков истории – черные сердца!

На момент этой сентенции пришелся максимум опьянения Е. Теодора. Отсюда – нарастающий пафос и привкус романтизма в его высказываниях. Я попытался рассеять черноту.

– Ну, не так уж все плохо обстоит, – сказал я, – ведь остались же зманкомовцы в стороне от участия в новейшей революции русского словоблудия.

– Какой? – встрепенулась Ирэна.

– В той, что знаменовала собою смену формации «нравственного посыла» эпохой «духовных скреп».

Все трое посмотрели на меня с недоумением, они были пьяны, и я по-русски махнул рукой – мол, не обращайте внимания, время позднее, на языке – туманности, но Е. Теодор напрягся и отреагировал, но вяло и пессимистично:

Е. Теодор

, 31.02,13 24:27

Оставьте, была бы религия – последователи найдутся! Особенно, если соединить Тертуллиана с Шатобрианом, то есть «верую, ибо абсурдно» с «верую, ибо наблюдаю позитивное влияние нашей веры на нашего человека».

Закрыв тему, он вернулся к тому, что задевало его по-настоящему.

Е. Теодор, 32.02,13 00:30

Суровая маска Либермана, долженствующая строго соответствовать его политическому имиджу у зманкомовцев, напоминает мне не самого Сталина, а только его рабочий китель. Либерманизм – это френч т. Сталина. При Либермане наши люди не опустились (не дай бог!) до сталинских стандартов, но определенно упали ниже брежневских, потому что в брежневские времена ритуал еще требовал порой бубнить коммунистические молитвы, но проявлять при этом воодушевление считалось уже неприличным. Хрущевское задорное хамство, пожалуй, ближе всего рядовому зманкомовцу-либерманисту.

Последнее из приведенных заявлений Е. Теодора прозвучало после того, как все мы четверо немного протрезвели, когда Инженер включил орошение травы, все садовое освещение, и мы, дурачась, даже пробежали по разу-другому под искусственным дождем и перекликались громким, смеющимся, но все таки – шепотом, чтобы не разбудить в полпервого-ночи соседей Инженера. Обоснование высказанной им аналогии политического имиджа Либермана со стилем давно уже и довольно тихо и уединенно проживающего (не укажу точно, в какой именно области нематериального мира) Никиты Хрущева, Е. Теодор сформулировал следующим образом:

– В брежневский период, – вспоминал он, – работники в нашей конторе собирались в самой большой из комнат отдела в четверг утром на еженедельную политинформацию. В соответствии с установленной начальником отдела очередностью один или пару сотрудников должны были рассказать о новостях в мире. Сделать они должны были это спокойно и сдержанно. Политическая страстность не приветствовалось. То есть, отбарабанили положенное и разошлись по рабочим местам.

– Так? – Инженер был неожиданно призван в свидетели. Он мягко улыбнулся и согласно кивнул головой.

– Стиль Либермана, в самом деле, очень смахивает на хрущевский, – резонерствовал Е. Теодор, – с размахиванием башмаком в ООН, с громкими осуждениями на съездах. И вот если булгаковский профессор о своих современниках отзывался как о людях, которые, отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают свои собственные штаны, то большевики при всех их недостатках сократили разрыв лет до 100. И соответственно, переведя наших русских с брежневского календаря на хрущевский, Либерман, наоборот, – увеличил разрыв лет этак на двадцать.

Инженер нахмурился.