Ненумерованные письма маркиза Кюстина

Нет, Господи, все-таки русские – это популяция параноиков и резонеров. И этот Е. Теодор – «левак», как отрекомендовал его мне Инженер?! Если это – «левак», то уж «левак» – русский! Что поделаешь, Господи, с этими людьми?! Он ведь (как следует из вышеприведенных речей) не верит ни на грамм в единое царствие твое на Земле! Да ведь я еще не рассказал тебе, как на мой вопрос, как же Западу обеспечить себя потребной ему рабочей силой, прожектер этот победно и снисходительно бросил мне: «Вахтенным способом», – то есть, как на нефтяной вышке в море, – прибыл, отработал смену, уехал. Этого монстра, Е. Теодора, Господи, несомненно, породило безверие, недоступно его пониманию величие Америки, где по желанию твоему сближены народы. Он и по поводу голосования американских евреев иронизировал, он сказал еще, что Генри Киссинджер – самый смешной еврей в мире. И над «американскими друзьями» Маши Гессен насмехался, когда обсуждали ее статью, и так увлекся, что мне, будто их представителю, объявил торжественно, что г-н Либерман ему, Е. Теодору, в этом смысле – брат, и точка!

– Мы все немного, – но зманкомовцы, хоть немножко – но Либерман! У каждого русского, если его исследовать с помощью лупы, хоть один медвежий волосок на теле – а найдется! А вы как думали? – Е. Теодор, при возглашении сего парадоксального утверждения, решил даже немного выпятить грудь, отчего надулся его небольшой, определенно меньший, чем у Инженера, животик.

Вот так! Он не верит, Господи, в универсальную мощь любви! Как же не оглянется хотя бы вокруг себя, как не увидит, что простодушный Инженер любит его – умствующего Е.Теодора не меньше, чем животных; сам он, велеречивый Е.Теодор, любит долговязую Ирэну; оплавленная, мокрая Ирэна любит продолговатые, как она сама, авиалайнеры; а я, маркиз Астольф Луи Леонор де Кюстин, люблю своего Бога и... русских. Да-да! Их! А особенно – русского царя Николая Первого и вождя зманкомовцев Авигдора Либермана. Да! Тех самых русских, которыми, заинтересовавшись в отрочестве как противоположным (или своим в моем случае) полом, продолжаешь интересоваться до самой глубокой старости, и к которым интерес не иссякает даже после перехода из юдоли земной в небесные выси и во время контрабандного обратного перехода границы, совершенного мною. Ведь что случилось с русскими, когда они стали зманкомовцами? Стоп! Тут задержусь на минуту. Да, пожалуй, действительно – не увлеченность национальной идеей привела их сюда в массе, но и не в колбасе одной дело. Когда они сорвались с места, в России не настолько еще, кстати, плохо было, чтобы решительно выворачивать корни. Обвинение в «колбасности» – незрелый плод, итог жестокого разочарования и оскорбленной надежды, обвинение честной, обманутой в лучших чувствах женщины: «Я его так любила, а он оказался такой подлец!» В действительности же – сошла лавина. Бывает в горах, кто-то не ранним морозным утром, как диктует опыт, а днем, в самый солнцепек, прошел, подрезал снежную доску, и она поползла. Частица увлекает частицу – и несется вихрем снежный поток! Но сойдя сюда лавиною (а вовсе не поднявшись, как любят здесь высокопарно выражаться, ведь поднимаются всегда поодиночке), они полюбили! Впервые в жизни! Со всею силою нерастраченной страсти! И любят они через гнев, через дурь, через злобу! Потому что не умеют иначе, не научены по-другому, не привыкли, не догадались сами...

И вот жаждут души зманкомовские неопасного, но добротного... «Эх! доннерветтеры! – стенают они. – Словом внятным понятия этого не обозначишь теперь из-за них!.. первая же буква «ф» – кислотой на языке... и можешь ездить сколько хочешь в Европу – нигде теперь этого «ф» не найдешь в товарном количестве, везде – либерасты празднуют, от Праги до Рейкьявика... даже Сингапур, совсем в другом конце света, где, бывало, штраф $500 за малое отклонение от нормы и семь лет на нары – за среднее... что два пальца... – и тот, говорят, скурвился уже...»

А ведь я, Господи, кажется, научился думать по-зманкомовски! И здорово и забавно! Правда?