Непорочная для Мерзавца

Конечно, она ведь и так все знает. В ее мозгу работает цела шифровально- расшифровочная машина, которая никогда не дает сбоев. А уж сложить два и два этой женщине вполне по силам. Но она хочет знать подробности унижения Киры, хочет знать грязь, которую я вылил на нее, хочет насладиться вкусом ее слез и отчаянием. И я будто смотрюсь в зеркало. Потому что я точно такой же. Вот только сейчас, со вкусом ее поцелуя во рту, мне хочется удавиться. Наверное, чувство радости от хотя бы частично свершившейся мести придет потом, но я отчаянно цепляюсь за каждую мелочь. Как она ревела там, в песке, разбитая, словно кукла с оторванными руками и ногами, совершенно униженная и брошенная всеми. Кира это заслужила, черт! Я не сделал ничего такого, за что мне должно быть стыдно. Она знала, что рань или поздно обман вскроется и могла все рассказать дядя, чтобы не доводить до такого!

Я тараню кулаком стену, и мать сдабривает этот жест лютой злости ленивыми аплодисментами.

— Ты можешь просто уйти? — рычу я, прикрывая глаза. За веками словно танец с саблями: все мелькает, искрится, полосует глазные яблоки до нервных импульсов в челюсть, прямо под зубы. — Вы можете все свалить на хрен хотя бы из моего номера?

«Все» — это она и Анечка, которая всюду следует за матерью, словно привязанная. И я не знаю, для чего она здесь, потому что если в ее голове есть хоть капля здравого смысла, она будет держаться от меня подальше не только сейчас, но и всю оставшуюся жизнь. И от словосочетания: «замуж за Габриэля Крюгера» будет плеваться, как монашка на сатану.

Но мать избавляется от нее, видимо справедливо оценив мое эмоциональное состояние как не подходящее для сватовства. Анечка на полусогнутых — мне ее правда почти жаль — вдоль стенки пятится к двери и выходит, писклявым голосом пожелав моей матери хороших снов.

— Ты хоть представляешь, как выглядишь? — жужжит мать, глядя на закрывшуюся за своей протеже дверь. — А она, между прочим, идеальная пара: красивая, глупая, с хорошим приданым и явно без замашек на место главной в семье. Ничего лучше ты себе не найдешь, или я совсем не знаю своего сына.

— Ты, может, и свечку над нами подержишь? — грубо огрызаюсь я.

Но это же Валентина Рязанова-Крюгер — ее невозможно расшатать или вывести из себя.

Это не баркас, который утонет в малейшем шторме, это непотопляемый Ноев ковчег нашей семьи. Может быть отец застрелился не из-за долга, а просто потому, что хотел хотя бы сдохнуть не по ее указке?

— Ты заставил ее признаться? — Мать игнорирует мой вопрос и скрещивает руки на коленях с видом человека, который настроился на длительные переговоры. — Как это было? Что она сказала?

— Правда думаешь, что я хочу обсуждать это с тобой? — Я трясу головой и иду в ванну.

Зеркало уже поменяли, персонал гостиницы сработал, как часы. И в этом зеркале на меня смотрит разбитая рожа с заплывшим глазом. Давно меня так не отделывали.

Кажется, последний раз так прилетало еще в школе, когда на Рафа наехал со своими быдловатыми дружками сынок местного нефтяника, и мне, как старшему, пришлось вмешаться. Получили мы тогда оба, но тех уродов отделали по первое число.

Я смываю кровь, пока вода не становится бледно розовой, потом сжимаю зубы, задерживаю дыхание — и вправляю нос. Еще одна отцовская наука. Из глаз хлещут искры, но зато хоть снова становлюсь похож на человека.

Зачем я ее поцеловал?

Проклятье!

Мать так и сидит в комнате, и нетерпеливо покачивает ногой.

— Я спать иду, а ты можешь спать на коврике. Никаких откровений на ночь глядя для любимой мамочки, — ерничаю я, демонстративно щелкаю выключателем и закрываюсь в спальне.

Она уходит через минут десять: спокойно, без громкого хлопка дверьми вместо пожеланий спокойной ночи.

Я перекатываюсь на спину, смотрюсь в потолок и пытаюсь не думать о том, что даже выставленный на низкую температуру кондиционер все равно не может потушить бушующий во мне пожар. Меня словно подожгли и оставили тлеть, и каждая мысль о Кире — словно меха, вмиг раздувает пламя до высоты кельтского костра. Она же тощая, бледная, вся какая-то совершенно нескладная и выглядит затравленным в углу кроликом, который от страха может отгрызть себе лапы. Она — воплощение всего, что меня отворачивает в женщинах. И даже ее криптонитовые глаза мне глубоко противны, но именно сейчас они смотрят на меня с потолка из-под светлых ресниц. И я в сердцах швыряю туда подушку, чтобы избавиться от наваждения, но это ничего не дает, разве что во взгляд становится еще зеленее, отчего рот снова наполняет вкус поцелуя.

Снежана возвращается очень сильно за полночь, немного выпившая, но сразу принимается за работу.