Непорочная для Мерзавца

В тишине слышны только наши сдавленные звуки: его низкий стон, мои расшатанные всхлипы. Я словно голодная, ловлю каждое движение, каждый толчок члена в сжатые пальцы, с извращенным удовольствием впитываю зрелище вставших дыбом волосков.

Я хочу, чтобы это было только между нами: порочное, пошлое, ненормальное.

Совершенное.

Правильное.

Эл кончает с громким, «Бляяяяядь!», выгибает спину и крепче хватает ладонью мои скулы, словно боится, что именно в эту минуту я передумаю и выпущу его палец изо рта.

Глава тридцать вторая: Габриэль

Я сбрасываю напряжение так мощно и сильно, что проламывает поясницу.

В горле сухо до болезненной хрипоты, нёбо занемело. Я хочу проглотить непрошенный стон, но он разрывает табу на губах.

Бля…

Нужно отдышаться, нужно вспомнить, что я пообещал себе и пальцем ее больше трогать, пока сама не придет и не попросит. Идиотский план. Теперь я это точно знаю, потому что весь день только то и делал, что держал себя в клетке тотального контроля.

Боялся, если хотя бы посмотрю в ее сторону — озверею. Умру, но вырву из нее «я — твоя».

Никогда в жизни я не был так зациклен на потребности обладать.

Я с трудом сбрасываю ноги с постели, почти не соображая натягиваю штаны, а потом стаскиваю футболку, морщась от боли. Действие обезболивающего закончилось еще днем, и с тех пор я постоянно чувствую, как кровь барабанит в каждый порез. У меня есть таблетки, которые, как сказал доктор, вырубят даже слона, но я не хочу. Пусть болит. Так проще хоть иногда отвлекаться от мыслей о Кире.

— Эл, господи, что … случилось?

Кира приближается, смотрит такими огромными испуганными глазищами, что я перестаю вытирать живот скомканной футболкой и слежу за ее взглядом. Она заходи за спину, пальцы бегут между отметинами стекла. Да, вчера я реально дважды двинулся: первый раз загоняя стекла себе под кожу, второй — в больнице, когда их два часа вытаскивали обратно.

— Я снова стал Элом? — Усмехаюсь. — А все-то стоило при тебе подрочить.

— Заткнись, — беззлобно предлагает она.

Давай, Кира, обними меня, как тогда.

Просто подними свои чертовы руки, просто сожми пальцы у меня на животе.

Мне нужно.

— У тебя кровь, Крюгер.

Снова Крюгер.

А Крюгера она никогда не обнимет.

— Да срать.

Смахиваю ее прикосновения. Раздражает, на хрен выносит мозг, потому что хочется большего. Хочется все, что хорошие девочки с радостью просто так дают хорошим мальчикам, а таким долбоебам с темной стороны, как я, приходиться покупать их любовь.

Я сваливаю в пустой коридор, а оттуда — в холодный темный номер. Падаю мордой в подушку. Сжимаю зубы на ткани, потому что порез на роже вздувается от боли.

Херня все эти сказки про Красавицу и Чудовище. Потому что Чудовище все равно становится Прекрасным принцем, и потому что это какое-то неправильное Чудовище, страшное только потому, что у него рога и хвост. А по факту — прилизанный сладкий паренек, поющий песни для долбаного цветка.

В действительности Чудовище выглядит, как Принц, но без цветка, без поющий посуды и говорящего подсвечника.

От того, что внутри, не сбежать и не спрятаться в объятиях Красавицы.

А Красавице не нужен Принц с душой Чудовища.

Разница в том, что я достаточно эгоистичная тварь, чтобы держать Красавицу в клетке всю оставшуюся жизнь.

И да поможет нам бог.

* * *

Стук в дверь заставляет меня поднять голову, всплыть из боли, в которую я погружаюсь, как подбитый корабль. Время такое, что это может бить либо кто-то из обслуживания, либо… Я мотаю головой: обслуживание я не звал, а Кира не придет даже если гостиница начнет рушиться и единственный пусть к спасению будет вести через мою комнату.

— Пошли вон, — хриплю себе под нос, но это вряд ли слышит тот, кто за дверью.

Поэтому стук повторяется.

Мне нужно время, чтобы встать. Сам себе противен, но жизнь лупит меня, словно провинившегося ребенка: целый день держался, делал вид, что мне плевать на сотню порезов и царапин, а сейчас меня словно щедро посыпали солью и каждый шаг дается с трудом.

На пороге стоит Кира, и ей не нужно приглашение, чтобы войти. Она просто заходит и вываливает на тумбочку около кровати все, что принесла с собой: бинты, мази, таблетки. Кучу всякой медицинской херни, словно прилежная студентка мединститута на госэкзамене. Включает ночник — и комната наполняется приглушенным желтоватым светом. Щурюсь, пока глаза не привыкают к освещению, а она тем временем разворачивает свои «дары» и выразительно смотрит на меня снизу-вверх.

— Не помню, чтобы звал тебя, — грублю я.

Блядство, да что у нее в голове? Неужели не понимает, что сидя вот так, у меня на кровати в пустом номере, она, мягко говоря, крепко нарывается?

— Не помню, чтобы спрашивала разрешения прийти, — спокойно отвечает она. — Ляг, пожалуйста, твои порезы нельзя так оставлять.

Я не знаю, почему так невообразимо жестко туплю. Почему как тот осел из притчи, не могу ни сделать, что она хочет, ни выставить за дверь. А потом просто сажусь рядом, стараясь не задеть Киру ни сантиметром кожи. Просто потому, что взорвусь и сделаю то, что зарекался не делать.