Непорочная для Мерзавца

Мы дышим неровно, сбито, словно наперегонки форсировали Эверест. И взгляд у Габриэля такой, словно он тоже очень-очень голоден, но хочет совсем другого, и вряд ли этот процесс можно назвать едой. А у меня пальцы на ногах поджимаются от этой громкой безмолвной потребности обладать мной прямо сейчас. Габриэль поднимается, рывком тянет меня на себя, а я напираю на него, словно таран, вколачиваю в ближайшую стену, и мы сталкиваемся поцелуями, словно борцы на ринге, пытаясь доказать свое превосходство, отстоять право вести этот поединок.

Да, мы голодны.

Но омлет может подождать.

Глава тридцать седьмая: Габриэль

У меня глотку сводит от потребности выпить ее дыхание досуха.

Скручивает, жжет огнем, словно невидимый палач нахлобучит ошейник с шипами и теперь медленно закручивает его в тугое кольцо, чтобы каждая грань боли показала мне, что я еще жив, и что я слишком ярко чувствую все, что делает со мной Кира.

Эта боль по венам. Боль без крови. Боль от необходимости обладать, получить, заклеймить своей собственностью. Потребность покрыть ее тело несмываемыми отпечатками своих пальцев. Она жрет меня изнутри, прокладывает муравьиную тропу к сердцу и штурмует миллиардами обжигающих взрывов. И я просто рехнусь, если не получу Киру прямо сейчас.

Но сосредоточиться невыносимо тяжело. Я пытаюсь подсчитать в уме дни с момента нашей первой ночи. Сутки? Двое? Или все это случилось в прошлой жизни?

Взять себя в руки так же сложно, как и остановиться.

И меня пугает это бессилие перед мом тощим проклятием и спасением. Она никогда этого не узнает, но сейчас я бы ел из ее рук, как бездомный пес, которого просто позвали лаской.

А еще я умираю. Какая-то часть меня отмирает, опадает мертвыми бесполезным кусками плоти. Что-то рушится, катится в бездну, как будто все это время я был чертовым Прихлопой Биллом[11] и теперь с меня отваливаются коралловые наросты, сухие морские звезды и прочая мерзость, делавшая меня живым мертвецом.

Кира разрывает наш поцелуй и снова этот блядский, охуенно развратный влажный звук, от которого я непроизвольно колочусь затылком в стену. Еще раз — и взвою, рехнусь, сойду с рельсов и вмажусь в стену, чтобы избавиться от его гипнотического влияния на мой член.

Упрямица смотрит на меня так, словно ищет что-то взглядом, ковыряет глубоко под кожей лица. Что ты хочешь увидеть, Кира? Что я стал Принцем? Нет, нее стал. Я все та же мерзкая тварь, беспринципная сволочь и окончательный мудак, и Китайскую стену развалить проще, чем меня переделать. Но я могу быть твоей сволочью, стать твоим мудаком. Примешь?

Я хочу сказать, что она мне нужна. Но правда жжет своей обратимостью, ведь если скажу — пути назад не будет. Признаюсь себе. Признаюсь ей. И сожгу нас обоих, потому что разве мы можем нормально существовать рядом?

Или можем?

Кира запускает пальцы мне в волосы, оттягивает голову назад, открывает доступ к шее и скользит по ней губами до самого ворота. И невидимый кулак на моей глотке разжимается, поэтому вдох получается громкий, надтреснутый. Словно меня треснули по башке и теперь медленно возвращают в реальность живительными прикосновениями. А она целует так горячо и мокро, что мозги плавятся, и на губах неконтролируемые мольбы:

— Еще блядь…

Она отзывается каким-то гортанным смехом, но я хватаю ее за волосы и прижимаю голову сильнее, до рези ее зубов на коже. И смех сменяется глухим стоном, надкушенным рычанием. Ты любишь быть послушной, Кира? Любишь, когда твои волосы у меня в кулаке и я веду?

Она будто читает мои мысли: делает слишком фальшивую попытку освободиться, но я сильнее сжимаю ее локоны между пальцами, и окончательно дурею от клейма ее распахнутого рта у меня на ключицах. Кажется, рубашка в хлам — пуговицы с пластмассовым стуком капают на пол, и поцелуи Киры уже на груди, зубы у меня на сосках. Блядь, почему никто не сказал меня, что я дурею от этого до искр из глаз?

Ее ладони гладят мой живот, и я непроизвольно втягиваю его, чувствуя, как под ее поцелуями под кожей сумасшедше вибрирует артерия. Это почти невыносимо, словно мое собственное тело предало, сдалось на милость победительнице, и кожа вот-вот лопнет, пропуская Киру в самую сердцевину. Она — как отравленный плющ: оплетает собой, душит и оживляет, впрыскивает сладкую отраву, без которой я не протяну и пары минут.

Кира тянет мою рубашку из брюк, но дрожит так же, как и я, поэтому я помогаю. Сам, добровольно, накрываю ее ладони своими и тяну чертовы ткань. Кира полосует меня криптонитовым взглядом. И вдруг медленно, так что у меня дымятся нервы, опускает ткань по моим плечам, ниже, пока она не висит на одних только запястьях. Хочу освободить руки, но Кира останавливает, и вдруг медленно тает, опускаясь передо мной на колени, заново повторяя влажный след поцелуев от ключицы до пупка.

И мы встречаемся взглядами, когда она смотри на меня снизу-вверх, изящно, словно пианистка, укладывает пальцы на ремень, краснея от того, что мой член выпирает под тонкой тканью.

Я сплю наяву?