Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

И вдруг — это произошло неожиданно для всех — распахнулась дверь и в зал медленно, один за другим вошли несколько десятков солдат с ружьями наперевес и окружили партер. Смидович увидел побледневшие офицерские лица, как растерянно некоторые вскочили с мест, не зная, что делать. До сознания дошла мысль, какую неоценимую поддержку ему оказывают…. Еще секунда — и он обратился бы к солдатам с призывом немедленно арестовать все это офицерское собрание, вся» эту враждебную золотоио–гонную публику, невесть зачем прицепившую красные банты.

Но он упустил момент. Не успел. Послышалась резвая, требовательная команда Грузинова:

— К ноге-! На–пра–во! Шагом марш!

Солдаты на секунду застыли, как бы в раздумье, но тут же опустили винтовки и повернулись направо: привычка повиноваться взяла свое.

— Что ж это мы с вами так оплошали, — тихонько шепнул Смидовичу Обух.

На душе у Петра Гермогеновича было горько. Действительно, так оскандалиться… «И что теперь подумают солдаты? Ведь они хотели помочь, пришли на выручку».

Офицеры осмелели, все чаще раздавались злобные выкрики. Два штатских представителя Советской власти показались теперь им не стожь страшными, как вначале.

Казалось, достаточно одного неосторожного слова и переговоры будут окончательно сорваны. Но тут распахнулась дверь, и в зал почти вбежал бледный, испуганный поручик, как выяснилось, только что прибывший из Петрограда: «В столице анархия, — рассказывал он, — питерские солдаты расправляются с офицерами…» Лицо его кривилось, как от зубной боли.

— Возьмите себя в руки, поручик! — прикрикнул на него Грузинов.

Офицеры стали сговорчивее. Началась борьба уже не за сам приказ, разрешающий выборы солдат в Совет, а за каждый параграф приказа, за каждое слово.

Когда все было наконец оговорено, Смидович и Грузинов поставили свои подписи на черновике.

— Я распоряжусь, чтобы вам срочно прислали нарочным эту бумагу, как только ее перепечатают, — сказал на прощание полковник.

Петру Гермогеновичу показалась странной усмешка, которой тот сопроводил свои слова…

Была поздняя ночь, когда Смидович и Обух возвратились в Моссовет. Члены Совета не расходились, они ждали результатов переговоров, и Петр Гермогенович рассказал все, как было. Обух в такт его речи подтверждающе кивал головой.

В это время прискакал вестовой из штаба Грузинова и привез запечатанный сургучом пакет. Смидович разорвал его и пробежал глазами текст.

— Грузинов обманул нас, товарищи! Избранным в Совет солдатам запрещено собираться вместе. Это предательство!..

Да, далеко не все шло гладко, так, как хотелось бы. В марте на одном из пленумов Совета рабочих депутатов встал вопрос о введении восьмичасового рабочего дня, и Смидовичу поручили вести переговоры об этом с председателем биржевого комитета Третьяковым, представлявшим интересы всех объединенных организаций московских промышленников. Петр Гермогенович потратил на это почти педелю. Третьяков то соглашался на введение восьмичасового рабочего дня, то говорил о невозможности это сделать ввиду того, что идет война и сокращение рабочих часов отразится на поставках вооружения для фронта. В конце концов Смидович настоял на своем. Третьяков пообещал представить в Московский Совет соответствующий документ, однако ж обманул и, не рискнув явиться на заседание сам, прислал в конверте постановление «Московского торгово–промышленного комплекса»: «Вопрос о восьмичасовом рабочем дне не может быть рассматриваем как вопрос взаимного соглашения между предпринимателями и рабочими, так как он имеет значение общегосударственное и должен быть решен волею всего народа в правильно образованных законодательных учреждениях».

Меньшевик Никитин, еще не успевший променять почетное звание председателя исполкома Моссовета на шашку полицмейстера, с притворным сожалением посмотрел на Смидовича.

— Выходит, что вы зря потратили целую неделю, товарищ Смидович, — сказал он.

— А вот и не зря, — ответил Смидович. — Теперь у нас есть возможность решить вопрос явочным порядком. — Он как будто поддразнивал Никитина. — Первый пункт нашего постановления мы запишем в такой редакции: «Признать необходимым введение восьмичасового рабочего дня во всей стране».

Одиннадцатого апреля председателем исполкома Московского Совета рабочих депутатов стал меньшевик Хин–чук, сменивший Никитина. В состав президиума вошел и городской голова Руднев. Про Руднева рассказывали, что первое заседание Думы он открыл молебствием, а сам повесил на шею золотую цепь, как это полагалось делать в царской Думе. Говорили далее, что этот человек рвется к власти, не в меру честолюбив и, как многие эсеры, любит выступать по любому поводу.

Петр Гермогенович с некоторым любопытством разглядывал его нервное, подвижное лицо с глазами маньяка, возомнившего себя вождем. На какое–то мгновение их взгляды скрестились.

— А ведь мы с вами встречались в девятьсот пятом, если мне не изменяет память, — вдруг сказал Руднев.