Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Совершенно верно. В декабре. Когда мы составляли прокламацию к трудящимся Москвы с призывом принять участие в восстании, вы настаивали на том, чтобы снять лозунг «Да здравствует демократическая республика!»

Руднев зло блеснул своими, чуть навыкате, глазами и молча отвернулся.

…Казалось, все сначала шло хорошо, он до мелочей продумал свое выступление, радовался, что его услышит Ленин, был уверен, что своим выступлением принесет пользу, что его поймут, одобрят, и вдруг такой позор: все, о чем он говорил с трибуны, что вынашивал столько дней, оказалось ненужным, больше того — вредным. А ведь он так хотел помочь другим разобраться в обстановке, когда говорил, что, поскольку «увеличивается влияние пролетарских организаций, растет профессиональное движение, влияние и роль Совета рабочих депутатов ослабнет, власть к нему не перейдет, но могут выработаться совершенно другие органы».

Как же дружно набросились на него тогда его же товарищи по партии! Десять делегатов Москвы подали в президиум конференции письменное заявление с протестом, и у Смидовича после этого долго болело сердце. Потом, как всегда экспансивно, выступала Розалия Самойловна Землячка.

— О нет, настроение московского пролетариата совсем не такое, каким его обрисовал Смидович. — Она резко выкинула руку в его сторону. — Вопреки Смидовичу лозунг, выдвинутый товарищем Лениным о передаче власти Советам, получил полную поддержку на партийных собраниях в Москве.

Землячка говорила еще долго, но Смидович почти не слышал ее. Да, в этом он грубо ошибся. Он не разглядел в Советах то, что увидел в них Ленин — новую политическую форму государственной власти пролетариата, не понял поначалу, сколь важен и необходим одобренный конференцией ленинский лозунг «Вся власть Советам!».

Потом был спешный отъезд из Петрограда в Москву, где предстояло продолжать начатое дело, выполнять то, что решили на конференции большевики — завоевывать власть в стране. Домой Петр Гермогенович ехал вместе с очень молодым и веселым человеком, тоже делегатом конференции, Григорием Александровичем Усиевичем, которого по молодости многие звали просто Гришей. У него было очень подвижное юношеское лицо с чудесными, светящимися доброй улыбкой глазами за толстыми стеклами очков. В Петрограде Смидовичу как–то не довелось поближе познакомиться с этим симпатичным человеком, и сейчас, сидя с ним на одной вагонной полке и отхлебывая жидкий чай, Петр Гермогенович старался наверстать упущенное. Усиевич увлекся и не без юмора вспоминал о своей подпольной работе, о «предварилке», где пришлось провести два года, о ссылке, а всего больше — о встречах с Лениным за границей, о том, как недавно ему довелось возвращаться в Россию в одном вагоне с Владимиром Ильичей.

— Простите, а вы откуда родом? — поинтересовался Смидович.

Усиевич улыбнулся.

— Вы едва ли знаете этот городок… Мглин Черниговской губернии. И даже не сам Мглин, а деревня Хотиничи Алексеевской волости… Очень бедная деревушка, в которой мой отец имел свое «небольшое дело», торговал, кажется, пенькой…

И снова разговор возвращался к основной животрепещущей теме: что же делать дальше — в Москве, в Петрограде, в России.

— Так хочется верить, что до кровопролития дело не дойдет, что все закончится мирно, — промолвил Смидович.

— Да, очень хочется. Но кто знает, как обернутся события.

— Надо сделать все возможное, чтобы взять власть без крови, — уже более твердо повторил Петр Гермогенович. — Достаточно ее пролилось и льется на фронте.

— Боюсь, что тут ваша позиция в чем–то сближается с позицией меньшевиков, — осторожно, чтобы не обидеть Смидовича, заметил Усиевич.

— Что касается меня, то мне очень хочется верить, что меньшевики и социалисты–революционеры в этом важнейшем вопросе — вопросе о захвате власти — пойдут вместе с нами.

— Как говорится, Петр Гермогенович, вашими бы устами да мед пить. Но… — Усиевич недоверчиво улыбнулся и пожал худыми плечами, — но я, простите, *не верю в это.

— А жаль! Я, например, всегда верю в хорошее в людях. И вам советую, — по–отечески, без обидной назидательности сказал Смидович. — Даже по отношению к возможным противникам.

— Петр Гермогенович! Однако нельзя же при этом терять чувство меры, — возразил Усиевич. — Ваш… как бы тут поделикатнее выразиться, выпад, что ли, на городской конференции, когда вы лишили слова Шарова… Мне об этом рассказывали товарищи.

— И что же? Вы считаете, что я был не прав?

— Считаю. Вы слишком добры, Петр Гермогенович.

— Извините, не столько добр, сколько справедлив, если уж хвалить самого себя. Из многих зол, которые мне особенно противны в человеческом характере, несправедливость я ставлю на одно из первых мест.

Усиевич, казалось, без причины рассмеялся.