Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Да ну тебя! — слесарь махнул рукой. — Не привычны мы к этому. Лучше вот так, потихоньку–полегоньку. Глядишь, и лишняя копейка в кармане. Без хлопот.

Петр Гермогенович поговорил с другим рабочим и в ответ услышал то же самое:

— Нам, господин старшой, на рожон лезть нет никакого резона! Нам сподручней втихаря. Понимаешь?

Смидович не понимал.

До этого он не работал ни на одном русском заводе и только однажды в Туле вместе со знакомым инженером прошел через преисподнюю котельного цеха. И вот эта мастерская на Брянском. В Бельгии все было иначе. Там рабочие как–то чувствовали локоть друг друга, вместе пасту–пали, сообща радовались победе и вместе переживали поражения. А здесь все вразнобой, каждый только сам за себя. И если в чем–то и проявляется их солидарность, так в желании обмануть начальство и покрыть друг друга. Но разве в этом выход? Где чувство собственного достоинства? Гордое сознание своей классовой рабочей правоты?

Ничего подобного на Брянском заводе не было. Смидович почувствовал это уже в первый день, когда после смены на проходной всех рабочих грубо и бесцеремонно обыскивали при выходе.

— И вы это терпите? Вам все равно? Не унизительно? Не стыдно? — спросил он у того самого слесаря, с которым завел разговор о замках.

— А что тут такого, старшой? — Слесарь равнодушно пожал плечами. — Или тебя убудет от этого?

— Убудет! — сердито ответил Смидович. Да, работы здесь непочатый край…

То, что Смидовичу не удавалось в мастерской — поговорить по душам, — он старался наверстать дома.

В каждой комнате, как положено, висели иконы, все, входя, привычно крестились на них, крестились перед едой и закончив трапезу, все молились со сна и на ночь. Вечно грустный, чем–то угнетенный мужичок Николай, чернорабочий, зарабатывавший восемьдесят копеек в день и проживавший два гривенника, по вечерам бил поклоны и молил бога о том, чтобы вернуться в деревню богатым. И только один Смидович не соблюдал обычай.

Он входил в дом вместе со всеми, снимал заграничную кепку, однако ж не крестился и устало опускался на свою койку. Почти всегда болела голова, отсыревший матрац неприятно пах прелым сеном, вызывая кашель. На раскаленную плиту ставили огромный чайник, на печь клали сушиться сырые портянки, потные рубахи.

Смидович вынимал из кармана свежую газету и читал ее, выискивая, о чем бы рассказать этим людям.

— Да кинь ты газету, чай готов, — позвал его как–то пожилой, степенный с виду Степан Гаврилович, слесарь из железнодорожной мастерской. — Садись. — Он подвинулся, освобождая место на лавке.

— А я с этим нехристем за один стол не сяду! — вдруг заявил Николай.

— Ну и не надо, просить не станем, — равнодушно заметил сосед Смидовича по койке, который по утрам будил его, и Николай, удивленно поморгав глазами, один уселся в сторонке и стал развязывать узелок с продуктами.

Ужинали тоже в одиночку, каждый свое, кто — колбасные обрезки, кто — шматок присланного из деревни сала, кто — просто ломоть хлеба, как литейщик Вася, еще совсем юный, раскрывши рот слушавший по вечерам рассказы Петра Гермогеновича о Бельгии; он даже решил поехать туда на работу и на последние гроши купил самоучитель французского языка.

— А теперь рассказывай, иностранец, — сказал слесарь из железнодорожной мастерской, опрокидывая вверх дном кружку. — И занятные же у вас там порядки, ей богу… «Рабочий дворец», говоришь, есть? Вот чудеса!

— Сегодня я вам про Бельгию рассказывать не буду, а лучше прочитаю «Кому на Руси жить хорошо». Некрасов написал, может, кто слышал?

— Что же, почитай, интересно. Послушаем, кому это у нас в России жить хорошо…

Петр Гермогенович еще долго в этот вечер вспоминал позднюю осень девяносто восьмого года, Екатеринослав, барак мастерской, людей, с которыми его свела судьба, «целое море их страданий» и тот длинный, извилистый путь, которым выбирались люди из этого «моря».

Была в этом какая–то доля и его помощи…

— Спать пора! — услышал он голос заглянувшего в глазок надзирателя.

— Сейчас лягу.

Он последний раз обмакнул перо в чернила. «Лихорадка, бессонные ночи, масса впечатлений, работа измучили меня. Я чувствовал, что не должен уезжать отсюда, что нахожусь в центре жизни, но… Начальство предложило мне место электротехника на Керченском металлургическом заводе, и я отправился на новые места».

«Однако, и верно, хватит на сегодня», — решил Смидович и отложил перо.

Да, в тревожное, трудное, но зато в какое интересное время он живет на земле! Предгрозье…

В природе он любил эти часы, когда все настороже — земля, деревья, травы, все в ожидании слепящих молний, гулких ударов грома, тяжелых туч, которых еще не видно, но которые уже приближаются, выползают из–за горизонта и вот–вот прольются, упадут на землю живительным, теплым дождем. Чем–то похожим представлялось ему и время, в котором довелось жить. Предгрозье. Вот–вот окончится девятнадцатый и начнется двадцатый век. Двадцатый, подумать только! Что же он принесет России?