Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Смидовичу были особенно близки те огромные задачи, которые ставил Ленин перед рабочим классом. Как программу своей жизни он принял ленинские слова: «На класс рабочих и обращают социал–демократы все свое внимание и всю свою деятельность… Русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ… прямой дорогой открытой политической борьбы к ПОБЕДОНОСНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ…»

Но рассказать о себе он ничего не успел.

…На берег вышел один из тех соглядатаев, о которых предупреждал Орлов, и разговор пришлось прервать.

А через неделю Пахомович встретил Петра Гермогеновича на пустыре.

— Надо уезжать тебе, Адольфович, — сказал он тихо. — Нехорошее дело против тебя замышляют. Видел я того типа, он мне и выболтал. За каждым твоим шагом следят. Так что переезжай–ка ты в другое место. Россия–матушка велика. Плохо нам без тебя будет. Разбередил ты душу не одному мне. А все одно уезжай от греха подальше…

«Мне пришлось бросить Крым, море, звездное небо, прибрежные скалы и… ехать на север, в столицы… Прощай, пристань, прощай, море, зори вечерние и утренние, краски яркие на небе и на земле. И ты, степь, прощай…»

Смидович отодвинул от себя исписанные листы. Воспоминания взволновали, растревожили его. Казалось, так недавно он был на свободе, среди великолепной природы, на фоне которой еще ярче, еще рельефнее виделись нищета, убожество существования людей, с которыми он провел несколько месяцев.

Он перечел исписанные листы и испугался. Увлекшись, он совершенно забыл, что находится даже не в своей петербургской комнатушке, за которой ведут наблюдение шпики, а в тюрьме, что кругом стены, запоры, часовые, — и стал править, вымарывать целые фразы, которые, попади они на глаза прокурору, могли бы сразу лечь на страницы обвинительного заключения.

Следствие бесконечно затягивалось. Это и радовало и угнетало Смидовича. Радовало потому, что он понимал, что у жандармов не хватает материалов, чтобы предать его суду. Угнетало потому, что тюремный режим обрекал его на бездействие, отрывал от жизни, которая кипела за стенами тюрьмы, от борьбы, в которой он не мог принять участия. Надо было что–то предпринимать.

Была суббота, день обхода, когда в камеру заглядывали помощник начальника тюрьмы и врач.

— Не имеете ли претензий? — изрек свою стандартную фразу помощник.

— Имею, — ответил Смидович. — Более полугода меня держат в тюрьме, не предъявляя обвинительного заключения.

— Это не моя компетенция, господин Куртуа.

— В таком случае прошу направить мою жалобу господину прокурору.

— Что ж, пишите.

Врач тоже задал обязательный вопрос — как чувствует себя заключенный.

Обычно Смидович отвечал иронически: «Великолепно! В таком учреждении, как ваше, разве можно чувствовать себя плохо?» Но сегодня отозвался одним коротким словом:

— Худо…

Последнее время он действительно совсем скис: сдали нервы, начались головные боли, бессонница.

— На что жалуетесь? — спросил врач.

— Очень болит голова.

— Ну, батенька, это еще полбеды. С головной болью жить можно. Вот у меня, например, тоже по утрам трещит башка, и, как видите, ничего, живу… — Последние слова доктор произнес уже в коридоре, когда тюремщик закрывал дверь.

Казенное равнодушие врача возмутило Смидовича, и он нажал на пуговку звонка.

— Чего еще? — недовольно спросил надзиратель через форточку.

— Как зовут этого эскулапа?

— Чего, чего?

— Ну, доктора, доктора…

— Петропавловский. Николай Николаевич.

Вот уж чего не ожидал Смидович! Бездушный сухарь, не пожелавший даже пригласить на прием, оказался тем самым врачом, с которым ему советовали связаться.

На следующий день Петра Гермогеновича вызвали вниз, к доктору. Больничка была маленькая, пропахшая лекарствами и охранялась, как и все в тюрьме, стражником у входа. Несколько уголовников мыли дощатые полы в коридоре. Где–то в палате стонали больные.

Надзиратель, который привел Смидовича, постучал а дверь, выкрашенную белой больничной краской.

— Заходите, — послышался ворчливый голос. Они вошли в кабинет вдвоем.

— Можете быть свободны, Иванов, — сказал доктор провожатому. — Когда понадобитесь, я кликну. — Он с любопытством оглядел Смидовича. — Так на что изволите жаловаться, молодой человек?

— Не такой уж и молодой — двадцать седьмой год, — буркнул Петр Гермогенович.

Доктор бросил взгляд на бумажку, лежавшую на столе.

— Судя по имеющимся в тюремной канцелярии сведениям, вам тридцать.

Смидович понял, что попался. Он совершенно забыл, что Эдуард Куртуа почти на четыре года старше Петра Смидовича.

— В тюрьме, доктор, можно забыть родную мать, — сказал он, пытаясь скрыть смущение.

— Вы правы, молодой человек. От ошибок никто не застрахован, даже учреждение, помещающееся на углу Седьмой Рождественской и Греческого проспекта… Итак, на что же вы жалуетесь, господин Куртуа? — повторил доктор. — У нас, надеюсь, не перепутали вашу фамилию, как перепутали ваш возраст?

— Жалуюсь на то, что меня ни за что ни про что держат в тюрьме. На тюремные порядки…