Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— А ты куда? — спросил Григорий. — Или есть, где ночевать?

— Сказать по правде, негде. На вокзал пойду.

— Ладно, поместимся как–нибудь…

Григорий ушел в соседнюю комнату, за полог, и долго шептался о чем–то с женой, а потом сказал:

— Кровать у нас одна, так что ложись ты, а мы на полу.

— Да что ты выдумал, Григорий! Я на полу лягу, мне не привыкать.

— Неудобно выходит. Товарищ из Москвы… и на полу.

— Вот и отлично, тепло и свободно.

' - Ну, спасибо тебе, Василь Иванович. Уважил.

В Коломне Смидович провел несколько дней. Потом опять была Москва, Иваново–Вознесенск, Подольск, Тула. В Туле он зашел ночью домой, на Старо–Дворянскую. Никого подозрительного вокруг не было, он тихонько постучал в знакомую дверь — никто не ответил, дернул за деревянную, глянцевую ручку звонка, которой в детстве любил баловаться: просил отца поднять его повыше, чтобы достать до нее.

Открыла заспанная Мария Тимофеевна, всплеснула руками, бросилась на шею сыну и расплакалась.

— За тобой не гонятся, Петя? — спросила она, вытирая слезы.

— Ну что ты, мама… Я на минутку. Только посмотреть на тебя.

— Все вы на минутку. Господи, что ж это такое? Ольга только переночевала, с тех пор я не видела ее, даже не знаю, где она. Николаша вообще только передал через какого–то бедолагу, что жив–здоров, был в Туле, но зайти не мог. — Она снова вытерла слезы. — Сейчас скажу, чтоб самовар вздули.

— Я сам, мама… Не надо никого будить.

— Боишься?

— Мне ничего не грозит…

— Не грозит… А пришел ночью, тайком.

— Ты не знаешь, Соня Черносвитова в Туле?

— Не знаю, Петя. С тех пор как она вышла замуж, я ее не видела.

Посидели недолго. Петр Гермогенович выпил чай из своей любимой чашки и ушел, оставив мать в слезах и печали.

Несколько дней он прожил нелегально у рабочего–оружейника в Заречье. Тула бастовала еще с января. Начали рабочие Байцуровского завода, за ними — патронного, железопрокатного. Забастовочное движение нарастало, и Смидовичу очень хотелось задержаться в родном городе; ему казалось, что его присутствие здесь в это горячее время было бы небесполезным.

Но задерживаться он не мог. Как член Тульского комитета партии, Смидович получил мандат на съезд, назначенный на десятое декабря. Мандат лежал в кармане пиджака вместе с липовым паспортом на чужое имя. Прятать его, зашивать в подкладку Смидович считал бессмысленным: полиция, если, не дай бог, попадется, обшарит всю его одежду.

Поезд шел медленно, подолгу стоял на маленьких станциях, даже на разъездах, где ему останавливаться не полагалось. В желтых и синих вагонах нервничали; через закрытые на зиму окна дамы томно следили за офицерами на перроне, спрашивали глазами, скоро ли пойдет поезд.

В зеленых вагонах третьего класса к опозданию относились спокойно, лишь бы доехать, а когда — не так уж и важно.

— Должно, железнодорожники опять бастуют, — сказал мужичок, который, несмотря на духоту в вагоне, так и не снял кожушка.

— Дай им бог силушки выстоять, — поддержала разговор старушка и перекрестилась.

— А у тебя что, кто родный бастует?

— Да сынок мой, на спичечной фабрике.

В вагоне только и говорили, что о забастовках, о крестьянских беспорядках, о погромах. Шахтер из Бахмута долго рассказывал о забастовках на каменноугольных копях и соляных рудниках. Охала и крестилась старушка.

— Шахтерам–то что, — вступил в разговор другой крестьянин. — Вас много, за себя постоять можете. А у нас в селе мужики пошли панский лес рубить, так их нагайками посекли казаки.

— Где это? — спросил Смидович.

— В селе Великая Топаль Черниговской губернии, может, слыхали?

Да, Россия бурлила. Поднялись не только рабочие, во многих уездах «бунтовали» крестьяне — жгли помещичьи усадьбы, захватывали помещичьи земли, митинговали. Царское правительство отвечало усилением репрессий против «лиц, ведущих революционную пропаганду».

Сколько революционной энергии накопилось в Москве! Рабочий класс здесь многочисленнее, чем в Петербурге и других городах России. Здесь, в Москве, самая влиятельная, после столицы, большевистская организация! Смидович вспомнил крупные московские фабрики и заводы, где приходилось бывать в последнее время, вспомнил страстные речи рабочих. Решимость начать борьбу была всеобщая. «Почему же медлим, — размышлял Петр Гермогенович. — Почему в Московском комитете считают, что сигнал к выступлению должен дать Петербург?» Эта мысль тревожила Смидовича, его энергичная, не терпящая покоя натура требовала немедленного и активного действия.

…Верстах в десяти от Москвы поезд окончательно остановился. По вагонам первого и второго класса прошел толстый кондуктор и объявил господам пассажирам, что поезд дальше не пойдет. В ответ раздались возмущенные возгласы, угрозы пожаловаться самому генерал–губернатору…

— Извините, господа, ничем помочь не могу, — развел руками кондуктор. — Забастовка.

Пассажиры третьего класса не стали ждать, а взвалили на плечи корзинки, мешки и потихоньку пошли по шпалам. Пошел и Смидович. У паровоза, весело насвистывая, стоял молодой машинист в черной куртке и форменной фуражке.

— Чего дальше не едем? — спросил его Смидович.