Нерон, кровавый поэт

Нерон робел, как девушка, дыхание у него пресекалось.

Все, что он выстрадал раньше, в последнее время и когда-то давно, нахлынуло на него, и он впал в странное, незнакомое ему прежде чувствительное настроение. Император дрожал, глаза наполнились слезами. Он плакал от умиления и от вина, от опьянения тем и другим. Страдание причиняло ему боль, стократную боль, а потом боль вдруг прошла. Он сам не заметил, как начал писать. Одну за другой набрасывал по-гречески строки, гладкие, четкие гекзаметры. Потом недоверчиво повторял то, что звучало в ушах. Обдумывал, взвешивал, поправлял. Он был мрачен, неописуемо мрачен, как убийца, собирающийся совершить роковой поступок, готовый в случае неудачи заплатить за него своей жизнью.

Нерон писал о царе Агамемноне, убитом его женой Клитемнестрой. И об их сыне Оресте, оплакивающем возвратившегося из похода вождя, богоподобного героя, мертвого отца, который со скорбной улыбкой на окровавленном бледном лице смотрит на несчастного сына. То, что прежде плавало в тумане, уже прояснилось; ниспал многозначительный и притягательный покров, придававший всему таинственность. Одна за другой послушно сворачивались полосы тумана, и в ярком свете вырисовывались образы, отчетливо звучали голоса. Мрак в душе Нерона тоже рассеялся. Ощущение ужаса сладко щекотало нервы, приносило страшное, но приятное забвение и наслаждение. С каждой минутой возрастала уверенность. В его руках было то, что хотел он выразить. Приходилось только много-много и быстро писать.

Вот он оторвал взгляд от рукописи. Ему казалось, элегия готова. Открылся весь ее сокровенный смысл. Бросив тростниковую палочку, он взял новую, прибавил еще несколько штрихов. Вскочил с места; встав на стул, точно играющий ребёнок, принялся жестикулировать. Не знал, чем выразить свою радость.

Комнату озарил яркий свет. Нерону осталось лишь кое-что подправить. Он и с этим справился в два счета.

— Готово, вот поэма, она написана! — закричал он во все горло, указывая на вощеные дощечки.

Ко дворцу подкатила колесница; он встал на нее. Невыразимая радость и высокомерное спокойствие переполняли его. Он мчался по Риму, под ним бежала земля, над ним — небо, вблизи — ряды домов, перемещавшиеся, словно живые, и вознице приходилось стегать лошадей, чтобы они неслись еще быстрей, вперед, навстречу незнакомой и непостижимой, приобретавшей смысл жизни. Когда при быстром движении воздушная волна ударяла в освеженное лицо Нерона и белокурые волосы развевались по ветру, грудь его буйно вздымалась. В ней кипела сила молодости, будущее казалось безграничным и многообещающим.

Вернувшись домой, он поработал еще немного. Принял Бурра и нескольких патрициев. Распорядился, чтобы завтра солдатам выдали на обед вина.

Глава шестая

Новичок

Постепенно он осознал, что именно приносит ему радость. Она приобрела определенные формы, и он мог упиваться, управлять ею.

Переполнившись тем, что вызывало радость и прежде рождало в нем изумление, он решил поделиться с кем-нибудь. И пригласил Сенеку.

Философ пришел, преследуемый неприятным воспоминанием о последней размолвке. Церемонно поздоровался, назвав его императором.

Но Нерон запросто принял его:

— Не называй меня так. Такое обращение, как тебе известно, обижает меня. Ты меня воспитал. Тебе я обязан всем хорошим.

— Ты очень милостив.

— Называй меня сыном. Ведь ты мой отец.

Тут император, подойдя к Сенеке, поцеловал его смиренно, почтительно, как сын.

Философ хотел продолжить прерванное в прошлый раз рассуждение, но Нерон, дружески остановив его, спросил:

— Над чем ты работал? Расскажи.

— Закончил третье действие «Фиеста».

— Интересно, очень интересно, — сказал император. — И хорошо получилось?

— Думаю, да.

— Хотелось бы послушать.

— Неужели тебя это интересует? — спросил Сенека, потому что император никогда еще не выражал подобного желания.

— Очень интересует.

Поломавшись из приличия, Сенека стал читать.

Нерон сидел, развалившись на стуле. Еще не дослушав первой сцены, он заскучал. Никак не мог сосредоточиться, заставить себя следить за словами, изящными, бойкими фразами и, косясь на объемистую рукопись, ждал, когда дело дойдет до последней страницы. Сенека читал долго. А император тем временем в ожидании своей очереди, закрыв глаза, самозабвенно, с увлечением повторял про себя собственные стихи.

Когда чтение кончилось, он встал. С деланным восторгом, подчеркнутым изумлением обнял учителя и пожал ему руку.

— Великолепно, великолепно, — твердил он, — ничего подобного до сих пор ты не сочинял. Трагедия совершенна во всех отношениях.

Опьяненный своими стихами, усталый от чтения, Сенека тер лоб и, словно пробуждаясь от сна, растерянно смотрел по сторонам. Он встал, весь во власти возвышенных слов. Едва нашел вежливые, будничные выражения, чтобы поблагодарить за высочайшее одобрение.

Император нетерпеливо ходил по комнате.

— Я тоже, — прислушиваясь к биению своего сердца, сказал он, — я тоже кое-что написал. Одну элегию.

Сенека не сразу понял его.

— Ты? — спросил он.