Нерон, кровавый поэт

«Бедняга долго не протянет», — подумал он вдруг и с удовлетворением посмотрел на свое здоровое, полнеющее тело.

Потом указал ему на стул. Британик сел.

— Что хочешь от меня? — спросил он теперь уже просто, как брат.

Нерон не мог ответить. Лишь пожирал Британика взглядом. С уст его готов был сорваться тот же самый вопрос: «А ты что хочешь от меня?»

И долго не спускали они друг с друга глаз. Император и поэт.

Минуту Нерон колебался. Подавив в себе гнев, он решил даже не касаться того, о чем намеревался сказать. Свое раздражение облек в красивые, вычурные фразы. Император умел притворяться. Ведь он был в своем роде артистом.

— Я хочу восстановить с тобой прежнюю дружбу, — начал он, все еще не сходя с вершин власти. — Люби императора, с любовью взирающего на тебя. Пусть исчезнет разделяющее нас недоразумение; давай забудем о прошлом и пустой размолвке. Рад видеть тебя, Британик, при моем дворе.

— Неужели?

— Не говори так. Видишь, я откровенен. И хочу восстановить справедливость.

— Да.

— Мы должны действовать вместе, — продолжал Нерон. — У меня большие планы для тебя в будущем. Ты можешь стать квестором или консулом. Обратить свои блестящие способности на благо империи. Может быть, тебе нужна провинция? Только скажи. Вифиния. Или, к примеру, Сирия.

— Нет.

Нерон почувствовал, что начал с фальшивой ноты. Слишком свысока. И, чтобы создать более непринужденную обстановку, снизойдя, переменил тон. Он умел входить в любую роль, говорить плавно, бойко, непрестанно меняя интонации.

— Брат, милый мой брат, — сказал он теплей, но по-прежнему сдержанно, — не одобряю твоего затворничества. Наш отец — Клавдий. И твой и мой. Твой — по крови, мой — по духу. Он любил нас обоих. Вспомни, чем ты обязан ему и мне. Итак, я не одобряю, что ты живешь в уединении и не участвуешь в славных трудах. В иных случаях скромность оборачивается дерзостью.

— Я болен.

— Знаю. — И он замолчал.

В детстве Нерон видел однажды, как с братом случился припадок на народном празднике, и, сочтя это дурным предзнаменованием, людям приказали тотчас разойтись. Лицо у Британика тогда посинело, от судорог раздулась шея, на губах выступила пена.

Его мучила падучая, «божественная болезнь», «святая падучая», которую римляне называли болезнью Геркулеса, а страдавших ею считали проклятыми и ясновидящими, несчастными и счастливыми.

Сейчас император не жалел брата. Скорей немного завидовал ему, находя болезнь примечательной.

— Однако тебе не следует отдаляться от меня, — чуть погодя сказал он. — На состязаниях, праздниках, гладиаторских играх ты никогда не показываешься.

— У меня нет времени.

— Понимаю, ты пишешь. Занимаешься литературой. «Искусство вечно, а жизнь коротка», — сказал греческий врач Гиппократ, отнеся таким образом к смертным и бессмертных поэтов. Я сам это чувствую. Надо торопиться, конечно. Твои стихи я читал. Всего несколько строк, а захватывают, очаровывают. У тебя, Британик, удивительное дарование, свежее и оригинальное. Мысль ясная; форма, ритм безупречны. Интересно, дактиль и анапест ты предпочитаешь трохею и ямбу. Я тоже. Всегда утверждаю, что ямб — детская игрушка. И в нашем мышлении, восприятии искусства есть что-то общее. Ты, как и я, написал стихи об Аполлоне. А другие, асклепиадические[17], чуть напоминают начало «Агамемнона». Разумеется, они совсем иные. Но всё же. Точно мы родственники и в поэзии. Тебе не кажется?

— Конечно.

— Из твоих слов я заключил, — продолжал Нерон, — что ты презираешь общественную жизнь, политику. Возможно, ты и прав. То, что создают люди, полководцы и императоры, вскоре исчезает; триумфальные арки разрушаются, и про них забывают. Гомер умер тысячу лет назад, Сапфо — шестьсот, Эсхила нет в живых уже четыре века, но и теперь они превосходят славой Цезаря и Августа.

— Да.