Нерон, кровавый поэт

— Почему ты молчишь? Если ненавидишь меня, не стесняйся, скажи в глаза. Можно сейчас. Я прощу, ничего тебе за это не сделаю. Сатурналии, сатурналии! — закричал Нерон, как жрец на Форуме, когда, простерши вперед руки, возвещает о начале праздника, на котором рабы, переодевшись в господское платье, могут безнаказанно ругать господ. — Давай сыграем в сатурналии. — И он принялся напевать какую-то игривую праздничную песенку; Британик слушал его с удивлением. — Назови меня, как прежде, бронзовобородым или отчаянной головой, оттрепли за уши, покажи мне язык. Сегодня я добрый. Только не таись. Я не вынесу больше этого молчания. — И он заткнул себе уши.

В возбуждении метался Нерон по залу. Его заплывший жиром лоб покрылся испариной.

— У тебя есть какая-то тайна, — остановившись, сказал он вдруг.

— Нет никакой.

— Тогда почему скрытничаешь?

— Я слушаю тебя.

— Слушаешь? — насмешливо повторил император. — Ты замалчиваешь что-то. Втроем замалчиваете. Сенека, Лукан и ты. Знаю я вас. Вечно вместе, неразлучны и скрытны, по ночам шепчетесь, замышляете что-то, за моей спиной подаете друг другу только вам одним понятные знаки. Известно, вы всегда заодно. Правдивого слова от вас не услышишь, говорите лукаво, витиевато, косоглазые вы мудрецы. Ба, да вы похожи друг на друга. Теперь вижу. Все трое. В вашем взгляде есть что-то общее.

— Не понимаю тебя.

— Еще бы. Ты, например, с виду очень спокойный, но непрерывно страдаешь. На твою долю выпало много всякого горя. Понятно, ты сам не знаешь, чего хочешь, и, судя по твоим словам, болен; я обращался с тобой чересчур строго из государственных интересов, а ты, хитрец, словно бы рад тому. А может, и в самом деле рад. Поборник страдания, как те жулики, что сидят, скорчившись, под землей перед истуканами. Знаешь, на кого я намекаю... Что с тобой?

— Со мной?

— Ну да. Если страдаешь от боли — кричи, ори, вопи или хотя бы говори. Громко, непрерывно говори. Не лучше ли сказать? Ведь станет легче. А ты лишь выжидаешь молча. Даже за словами твоими таится молчание, тяжесть его возрастает, когда ты пишешь, — смущающая всех тишина. И в твоих стихах я это подметил. Все твои словеса, и стертые и значительные, вводя людей в заблуждение, словно выходят из башни молчания. Как ты этого достигаешь?

— Никак, — запинаясь, пробормотал Британик, — то есть как-то...

— Утверждаю, у тебя есть какая-то тайна. Дьявольское средство или колдовство, ведомое лишь тебе. А может быть, и твоим товарищам. Ахейцы изготовляли греческий огонь, не гаснущий даже в воде, под волнами. Никому не открыли они его секрета, и мы тщетно над этим бьемся. Теперь никто уже не может составить такую краску, как тирский пурпур. Пурпур сейчас тусклый и блеклый, словно неспелая черешня. Открой свой секрет, как ты колдуешь над словами?

— Не знаю, — недоуменно пожимая плечами, сказал Британик.

— Ты, верно, много страдаешь. Сенека говорил, что большие поэты много страдают; боль пронзает их, проникает к ним в кровь, и потом из их стихов неведомым, таинственным образом что-то начинает излучаться на нас. Не понял я этого. И еще он говорил, что большие поэты поистине любят страдание. Чуть ли не жаждут его. Будто только благодаря страданию можем мы видеть мир. Кто не страдает, тот слеп. Не способен писать. Скажи, страдать хорошо?

— Хорошо, — ответил Британик и тут же поправился: — Плохо.

— И хорошо и плохо? Опять задаешь мне загадку. Хочешь, видно, подшутить надо мной. Я тоже страдал. И теперь страдаю. Как никто другой. Но я не хочу страдать и не понимаю, зачем это надо. Я бы скорей смирился со страданием, зная, что мне делать с ним. Научи меня. Погляди, я опускаюсь перед тобой на колени, ползаю у твоих ног, вою, как зверь. Сжалься надо мной, помоги мне, брат.

Британик растрогался. Смиренно поднял его.

— Все мое! — гневно, вне себя закричал Нерон, топая ногами. — И то, чего нет.

«Нет уж, это мое, — покачав головой, подумал Британик. — Все, чего нет, — мое. Не твое. Твое лишь все, что есть».

Наступила тишина.

И снова перед императором выросла стена, на которую наталкивался он в стихах Британика.

— Что мне делать? — воскликнул он, забившись опять в припадке бешенства. — Обманщик, мерзавец и шантажист! Хочешь сесть на престол? — И он указал на трон. — Я уступлю, если нужно. Только дай мне то, что прошу. Ты же, подлец, у меня в руках. Знаю, что ты говорил обо мне. Все знаю. Ты сказал... — крикнул он и пробормотал что-то, непонятное ни ему самому, ни Британику.

Он не желал больше продолжать разговор.

— Прощаю тебе, — вдруг прибавил погодя с умилением. — Все прощаю. Это было легкомыслие. Блажь. Правда? Почему молчишь?

Британик испугался. Он чувствовал слабую головную боль, как перед припадком, когда сердце трепещет и разум мутится. Побледнев, с красноречивым молчанием, точно завороженный, смотрел он на Нерона. Не отвечал. Но его безмолвие, как гипноз, обезоруживало императора, который, побагровев от приступа гнева, теперь побледнел, смягчился.

Долго не спускали они друг с друга глаз.