Нерон, кровавый поэт

— Надо вникнуть в смысл того, что мы думаем и чувствуем, а не того, чем владеем. И я это делаю. Пишу драму о Ниобе. Лукан хотел опередить меня. Представь, он услышал где-то о моих замыслах и украл тему. Пытался даже исполнить свою драму в театре Помпея. Тут я вызвал его к себе. Не как император, конечно, а как собрат по перу. Объяснил ему: поскольку римский закон стоит на страже частной собственности и строго карает за кражу даже одного асса или прохудившейся кастрюли, мы должны и в духовной сфере охранять ценности, которые дороже всякого золота и редких жемчугов. Он поворчал немного, покипятился, но в конце концов признал, что я прав. Честно говоря, раньше я мало занимался этой темой, хотя, знаешь, она близка мне. Дочь Тантала, снедаемая унаследованной от отца жгучей тоской, счастливейшая мать в окружении своих веселых детей, вызывает зависть ревнивых богов, и они карают ее. Начало идет хорошо. Я работаю над драмой ежедневно. Пишу не по-гречески, а по-латыни, чтобы поняли и простолюдины. Да напрасно насилую себя: некоторым большим художникам надо делать уступки. Я вложил в нее все свои способности. Превращение Ниобы в камень произойдет на сцене. Она застынет от горя. Весь акт — сплошной вопль. Мать, у которой отняты дети, застонет, как сама природа. Заголосит, как скалы в бурю. Я тебя утомил? Тебе ближе лирическая поэзия.

— Нет, не утомил нисколько.

— Ты, конечно, мастер в этом деле. Для меня драма — новая, чуждая область. Дразнящая и влекущая; но моя неизменная любовь — это песня, ода и эпиграмма. Слышал, ты прекрасно поешь и играешь на кифаре. Я тоже пою. Меня обучает игре на кифаре Терпн, первоклассный греческий мастер; каждый день мучает он меня. Пальцы мои сводит судорога, и из-под ногтей течет кровь. Ну что ж, ничего не дается даром. Позавчера под аккомпанемент кифары я сочинил милую песенку. Если хочешь, могу исполнить. Впрочем, не стоит. В другой раз. Мы с тобой, Британик, только теперь знакомимся. Нам надо держаться вместе. Оба мы пишем и могли бы многим помочь друг другу. Вместе отделывать наши стихи. За последнее время ты написал что-нибудь?

— Ничего.

— Жаль. Меня интересует каждая написанная тобой строка. А на предстоящий праздник приходи непременно. Это будет своеобразный литературный вечер. Только для узкого круга ценителей. Выступят, как обычно, поэты и писатели. Тебе надо быть.

Нерон встал с трона. Золотой венец тяжело давил на голову. Он положил его на стол.

Бросил на пол плащ и, оставшись в тунике, продолжал в непринужденном тоне:

— Не истолкуй слов моих превратно. Я отведу для тебя в программе хорошее место. Первое или последнее. Как тебе угодно. Хочешь, я даже петь не буду. Не желаю оттеснять тебя на задний план, бросать тень на твое выступление. Как неправильно вы меня понимаете, все вы, кто близок мне! Ведь я мог бы не открывать перед тобой своего сердца. У тебя нет ни малейшего представления, кто я и, главное, кем буду. Эти утомительные занятия, ежедневные труды смиряют мою гордыню; знаю, путь к совершенству бесконечен; я по натуре человек слабый и стремлюсь к признанию так же, как и ты. Да, порой я совершаю ошибки. А кто свободен от них? Мне надо расти, развиваться по мере возможности. Все художники в начале пути не лишены недостатков. Ах, если бы ты заглянул ко мне в душу, то полюбил бы меня и мои стихи, которые нельзя понять, не зная моей жизни. Исполинские масштабы и кошмарные клокочущие страсти. И мои сомнения, Британик. Словно раны льва, гноящиеся на африканском солнце. Нарывы, гнойники в желтой жиже, с венчиком живых червей. Однако я не кричу, не стенаю, говорю спокойно, как прочие. Император стоит высоко над своими подданными. Но в искусстве он не знает удержу. Здесь мы, поэты, равны. И я и ты.

Британик робко пошевельнулся. Он ничего не сказал. Молча смотрел на него.

Нерон разволновался. Кровь бросилась ему в голову. Он залился неприятным смехом.

Ему казалось, что почва ускользает у него из-под ног. Он подошел к брату.

Их дыхание смешалось.

— За что ненавидишь меня? — с приглушенным гневом выдавил из себя император.

— И не думаю, — оторопел Британик.

— Тогда не любишь.

— Ошибаешься.

— Нет. Ты считаешь себя иным человеком. Чувствуешь, что у нас нет ничего общего. И в стихах наших тоже. Мои ты не можешь понять. И вряд ли ценишь их.

— Я их почти не знаю.

— А все декламируют мои стихи, — обиженно сказал Нерон.

— Я сторонюсь людей.

— «Агамемнона» не читал?

— Мне как-то рассказывали про него.

— Ты высокомерен. В этом твоя беда. Слишком высокомерен и горд. Тебе мнится, будто я затаил на тебя злобу. Будто не откровенен с тобой. Или не считаю тебя поэтом. Нет, совесть моя чиста. Никакой подлости я не замышляю. И люблю тебя. Хотя ты меня не любишь. Плохой не я, а ты.

— Возможно.