Нерон, кровавый поэт

Они жили этим с тех пор, как милость императора перестала приносить им доход, и жили припеваючи. Втерлись в доверие к недовольным аристократам, которые старались просветить народ и убедить его, что он недоволен жизнью. Но давалось это с трудом. Сам народ, едва перебиваясь, не выражал недовольства; он еще царил на улице и в цирке. То, к чему призывали сенаторы и патриции, никого не интересовало; люди понятия не имели, что такое республика, воспоминания о ней отошли в прошлое. Старый солдат, у которого еще не опустел походный ранец, в ответ на речи бунтовщиков неодобрительно качал головой, — мысли о мятеже были ему чужды. Он привык к солдатской жизни, в восемнадцать лет вступил в легион и хотел служить императору, как и его отец, ветеран, ушедший на покой после двадцатипятилетней службы.

Сегодняшние успехи обрадовали Зодика. Свернув в убогие улочки, они с Фаннием коротким путем направились к дому сенатора Флавия Сцевина, где по ночам обычно совещались заговорщики.

Вообще говоря, совсем не обязательно было собираться ночью. С таким же успехом они могли встретиться и днем, но заговорщиков привлекал таинственный покров ночи. Так, казалось им, более романтично и волнующе. Во всем подражали они заговору против Юлия Цезаря, который служил им примером, и почти не думали, как нужно действовать.

Им нравились красивые поступки и театральные жесты.

Зодик важно сказал давно знавшему его рабу-привратнику:

— Верный друг.

Затем он вместе с Фаннием вошел в дом. В стан заговорщиков.

Остановившись посреди комнаты и, по обычаю, подняв правую руку, он стоял, застыв, точно статуя.

— Революция, — наконец изрек он.

— Кассий! — и серьезно и насмешливо закричали ему в ответ.

Зодик был Кассием. А Фанний — Брутом. Фанний носил на груди кинжал и, явившись сюда, неизменно извлекал его из-под тоги и размахивал им.

— Заговор, — осипшим голосом прошептал он.

— Моряки голодают, — прохрипел Зодик. — Перейдем к действиям.

—. Перейдем к действиям, — повторил Фанний.

На них почти не обращали внимания. Заговорщики совещались в мрачном расположении духа. Глава заговора, Пизон, богатейший высокородный патриций, потративший уже кучу денег на эту затею, сидел насупившись и с сомнением поглядывал на никчемных людишек, с которыми вступил в союз из тщеславия. Он не был непримиримым республиканцем, лишь ненавидел Нерона и жаждал любых перемен. Но инициатива ему уже не принадлежала. Поэтому Пизону некуда было теперь податься: он не мог ни разделаться с заговором, ни подготовить его. Не знал, что делать.

Аристократы и всадники, которые группировались вокруг него, настроены были примерно так же. Они сетовали главным образом на умаление власти сената и любили распространяться о том, о чем в сенате вынуждены были молчать. Но стоило им выговориться, как весь их пыл остывал.

Хозяин дома, Флавий Сцевин, отличался исключительной осторожностью. Как и прочие, считая, что Нерона надо свергнуть, он взвешивал предварительно каждое слово и постоянно дрожал. Торжественно продиктовав свое завещание, он готовился убить императора на открытой сцене, но покушение все откладывалось. Афраний Квинциан, Авгурин, прежние друзья Нерона, теперь, разоблачая его, помогали заговорщикам. Это крыло умеренных составляли богатые и влиятельные люди, которые бунтовали лишь для того, чтобы стать еще богаче и влиятельней.

Группа крайних, последовательных республиканцев, стремившихся к немедленным действиям, в ту ночь сцепилась с умеренными. Сейчас они нападали на Пизона за то, что он внезапно по непонятным причинам сорвал покушение. Как было условлено, он заманил императора в Байи, и, когда тот без свиты пришел к нему, в последний момент не разрешил совершить убийства, сочтя, что Нерон его гость и римский патриций не вправе нарушить законы гостеприимства.

— Еще не настало время, — нерешительно оправдывался Пизон. — На кого нам опереться?

— На нас! — крикнул кто-то у нижнего края стола, где шумела революционная партия.

Там собрались преимущественно военные командиры, их вождь Луций Силан, центурион преторианцев Сульпиций Аспер, трибун преторианской когорты Субрий Флав, Фений Руф.

Подавший реплику встал. Тут все увидели, что это Лукан, занимавший место между двумя военными.

При вести о заговоре уехав из ссылки, растерянный и бледный, явился он в дом Флавия Сцевина. Его красивое лицо уже избороздили морщины. Исчезла та вера, которой прежде светился он, осталось только желание мстить, ненависть, придававшая ему силы и смысл его разбитой жизни. Он пылал возмущением.

Лукан выглядел усталым. Большой, давно начатый труд он закончил вдали от Рима. И в последних книгах «Фарсалии», открывавшейся восхвалением императоров, прославил Помпея и наконец изобразил Цезаря, убийцу на горе трупов. Поэт стал непоколебимым республиканцем и жаждал восстановить прежнюю свободу.

— Наемники не восстанут, — продолжал Пизон, — они живут, как и раньше, в военных лагерях, среди окопов, с женами и детьми. Их кормят.

— А народ? — басом спросила женщина.