Несовременные записки. Том 4

Не с кем стало делать стенгазету. Но после 9-го класса мы поехали всей параллелью «А», «Б» и «В» в колхоз полоть редиску. Тут я познакомился с Сеней Соловьёвым, Вовкой Карагодиным, Трифоновым, сыном новой исторички, и Кармановым Сашкой. Когда стали учиться, я подговорил их сделать «боевую всешкольную комсомольскую» стенгазету. Вообще-то я плохой организатор, даже вообще никакой, но тут у меня была мания. Завуч по воспитательной выдала нам ватман, тушь и всё прочее. Набрали материалов, стали делать, но то Сене что-то не нравилось с эстетских позиций, то Трифонову что-то не нравилось. Карагодин шутил и создавал дискуссии и несерьёзный хаос. И так до конца ничего не получалось, пока я ночью, как Бальзак, всю газету не нарисовал и не напечатал сам. Наутро я принес её в школу и повесил в коридоре.

Перемену газета провисела, вокруг неё толпились читатели. Потом всю редакцию за микитки доставили в учительскую.

— Итак, что это за стенгазета? Зачем и кто научил вас это сделать? — директриса работала в нашей школе первый год, а до этого она была начальником детской колонии. Она начала грозно, но получила молниеносный ответ:

— Наша комсомольская совесть.

— Это фраза! — отрезала директриса.

— Почему это фраза! Как это фраза! — мы стали возмущаться и аргументировать. Мол, инициатива, самоуправление учащихся, конструктивная критика, без критики, мол, и самокритики коммунизм не построить. Тут директриса говорит нам с Сеней:

— Вот тебя и тебя в коммунизм не возьмут.

Карагодин с Сеней засмеялись. А Карманов слегка возмутился:

— Почему вы нас разделяете, мы все вместе.

Трифонов сидел и тихонечко помалкивал, мы привлекли его в стенгазету для авторитетности как члена Комитета комсомола.

— За всем этим чувствуется рука взрослого человека, организатора, — подметила прозорливая биологичка.

Дискуссия уходила уже очень далеко от материалов газеты — в рассуждения о смысле жизни, педагогике Макаренко, я даже употребил слово «контрсуггестия», которое вычитал в книге «Нигилизм и нигилисты», где говорилось о Базарове, Раскольникове, Ницше, хиппи и «новых левых». Наконец, нас отпустили. Возле учительской нас ждал «народ» — отличник из 10 «А» Кокшаров организовал что-то вроде митинга поддержки. Стояла революционная атмосфера, через два дня в школе в актовом зале на четвертом этаже прошла лекция о происках иностранных разведок.

Лектор, средних лет здоровячок, рассказал о том, как ЦРУ забрасывает в СССР антисоветские анекдоты, какие огромные деньги тратит на радиостанции, отравляющие своей ядовитой дезинформацией советских радиослушателей. Потом он рассказал про антисоветскую организацию ирбитских школьников, потом про мальчика, писавшего и расклеивающего вместе с бабушкой листовки антисоветского содержания. Я был приятно шокирован — есть люди ещё «левее» меня. Их «испанская грусть» мне даже была непонятна.

Новую газету делать не стали. Карагодин сказал: «Мне нельзя рисковать, без хорошей характеристики на философский я не поступлю». Несмотря на нашу, казалось, моральную победу, тусклая унылая жизнь взяла своё. Второй раз в одну реку нам войти не удалось.

Вот такая была эпоха, из которой хотелось вырваться. Лучом света в мерцающем счастливом и высоком далеке были на розовых конях Ульянов-Ленин, Гайдар, Мальчиш-Кибальчиш, Неуловимые мстители, славные Чингачгук и Шатерхенд, Анжела Девис, бородатый Фидель. Они должны были вырвать из скучного и занудного мещанско-обывательского прозябания. Буревестник гордо реял черной молнии подобный. Но чисто интуитивно, на глазок, чувствовалось, что освободить может не политика с её дамами в пиджачках, а полет души, что-то гениальное, великое и знаменитое. Может быть, это Че Гевара? Или, может быть, это хиппи? Я не слушал тогда ещё «Голоса Америки» за неимением коротковолнового приёмника, я ещё не читал Экзюпери и Селинджера — и любовь до гроба с социализмом во всем мире (но без этих идейных членов комитета комсомола с их бездарным карьеризмом, без всех этих дам в пиджачках) были для меня тем, что по-простому называлось «идеал». Левая и перманентная революция. Но Аза Степановна объяснила:

— Это теория Троцкого.

Мы пришли с Кармановым к Азе Степановне в гости посоветоваться насчет контрсуггестии и тому подобное. Она уже не работала в школе, она поступила в аспирантуру и писала диссертацию. И Карманов предложил сходить к ней и задать вопросы. Она была добрая, умная, образованная и красивая женщина. Она рассказывала очень интересно, но ничего «левого» в её позиции я не заметил. Под «левым», я, конечно, имел ввиду вовсе не хунвенбиновский экстремизм, я имел ввиду святую свободу, «красную птицу» из фильма «Лаутары». Это именовалось «романтизм», но «романтизм» считался несерьёзным, понарошку, хотя и полезным, но «ненастоящим» довеском к партийности и философии. Меня такой «гнёт» великих всепобеждающих идей не устраивал. Поэтому мне не понравился фильм «Романс о влюблённых». Вите Шауфлеру, тому понравилось, а мне нет.