Несовременные записки. Том 4

Влюблённые катались на мотоцикле, вокруг звучали лирические песни, в фильме не было никакой политики, это был популярный фильм, но «влюблённые» переженились с другими и потом снова появилось «солнце». Но почему? Ведь полное поражение. Должна быть победа, простая и полная победа. «Ты меня любишь? — Да, люблю». Математически то, чего я хотел, было безукоризненно и эстетически. Это действительно то, что я хотел, никакой лжи. Но… некоторая ложь всегда тут как тут. Незаметно-незаметно на месте гадкого маленького принца появляется дитя-злодей и прекрасным лебедем взмывает в небо. Я не хотел признать компромисс победой, потому что математика учит, что это поражение. Но всё рушилось вопреки математике и моему самому сильному и искреннему желанию, я не мог обнаружить ошибки, она была в мире, который я не мог охватить.

Дядя Бори Мейерзона наставлял:

— Ну какая скажи мне любовь, если она в туалет по-большому ходит?

Этот бескрылый физиологизм даже не удивлял, было понятно, что в такой мудрости одна глупость, и даже не было тоски — всё умерло. Дядя Сереги Позина учил на его дне рождения:

— Молодые люди! Не метайтесь, делайте одно дело, трудитесь, как я, и вы сделаете карьеру. Я был простым мастером на заводе, а сейчас я директор крупнейшего в области хлебозавода.

«Что он, про Чичикова не читал!» — удивлялся я, и немножечко не замечал, что тоже мечтал о своем «свечном заводике». Мой «свечной заводик» не был обывательским и мещанским, он был соткан из звуков сладких и молитв, но я также не мог этого понять. Я был рыба, а мой идеал был моим океаном. Местоимение «Я» требовало стать существительным. «Я», бесконечное по природе, хотело опьянеть в неземном экстазе от мимолетного мгновения или оборванного фрагмента. Потом Чжуан-цзы меня научил: «Будучи конечным, нельзя стремиться к бесконечному». Но Чжуан-цзы при этом не был филистером-буржуа, он призывал слушать «флейту Неба», он призывал следовать недеянию и смотреть на мир естественно, как на резвящихся рыбок, другими словами, это был древний и мудрый китаец-философ. Но это было потом, и даже он, этот китаец, не смог мне рассказать всего. Я обречен был оставаться в аквариумной клетке своих «бзиков» и своих любимых песен и любимых «великих идей».

Самый тоскливый из всех «бзиков» это любовь. Как сказал ещё более глупый, чем я, норвежский писатель Кнут Гамсун: «И на всем её пути цветы и кровь, цветы и кровь».

7

Все романы крутятся вокруг этих галантных тем, все песенки, все стишки, и эта тема пленяет и заколдовывает, как ведьма. Можете не принимать всю эту мыльную попсу, но семантическое поле зависает в нашем внутреннем мире, мы ощущаем себя свободными, но эта свобода расположена в клетке этой темы. Это «зона», которую надо проскочить. Мудрость народов предостерегает. Индусы с холодной мудростью учат: «Женщина — ловушка для охотника». Французы, не рискуя быть такими прямолинейными, говорят двусмысленно и философски в духе рыцарского этикета: «Шерше ля фам». Англосаксы — ещё осторожней, они провозглашают: «Lady first». Славяне простодушно, не цацкаясь, грубовато, но с добрым народным юмором поговаривают: «Баба с воза, кобыле легче», а в годы смут и лихолетий они бросают своих подруг в набежавшую волну, чтобы не слышать упреков товарищей-казаков: «Нас на бабу променял». Но народная мудрость не указ отважной и восставшей (в смысле «контрсуггестии») юности, бабочка летит на огонь.

Принцип, данный Прабхупадой, в этом случае железно четок: «Секс только в браке для зачатия детей, которые будут воспитываться в духе любви к Богу». И даже в этом, вдали от пропастей, ржаном поле остаются пропасти. Кришна, держа за поводья боевых коней, поёт свою божественную песнь полководцу, лучнику и своему другу: «Вожделение — всепоглощающий враг этого мира, оно порождает гнев, гнев помутняет разум, и живое существо падает в колодец материального мира».

И тут в этом материальном мире мусье Флобер примеряет себе на шею веревку. Сейчас Ихтиандр уйдёт в глубины океана, он обещал, что поражения не будет, победа или смерть. После девушки в белом будет девушка в голубом, декорации сменятся, но функции-архетипы останутся, инвариант останется, всё произойдет в том же семантическом поле, по тому же сценарию. У мусье Флобера нет выхода, но смерть так ужасна, он вспоминает утопленника на Карасиках, маленьких озерцах возле Шарташа. Его положили на скамейку, делая искусственное дыхание, но ничего не вышло. Гужавин ворчливо сказал: «Придурки! Не умеют делать искусственное дыхание!» Хулиган Гусельников дернул утопленника за палец. Своим равнодушным и показным цинизмом они подчеркнули ужас, исходящий от мертвеца. Смерть омерзительна… Но и жизнь также отвратительна, та жизнь, которую предлагает Борин дядя. Карьеризм, идейность, мещанский быт — это раз и навсегда отвергнуто господином Флобером. Так всё чисто и наивно начиналось.

— Ты кого-нибудь любишь? — спрашивает Игорь Еремин, новенький в 5 «Б», переехавший в Свердловск из Алма-Аты.

— А душой или телом? — спрашивает он ещё.

— Конечно, душой…