Несовременные записки. Том 4

Общаясь с ним, а потом сходив на лекцию Свендровского (лекция почему-то не состоялась, но мы со Свендровским поговорили очень мило в коридорчике), я стал делать асаны, то есть стоять на голове, на лопатках, скрещивать ноги в позе лотоса, и перешел на вегетарианство. Но из невегетарианского я оставил яйца, наверное, из-за легкости приготовления яичницы. Пять лет я провегетарианствовал, потом сошел с пути истинного, женился, закончил филологический, потом началась перестройка, тусовки чуть не каждый день, я стал часто заболевать и в связи с этим стал планировать, как бы снова стать вегетарианцем, хатха-йогом и неплохо бы плюс к этому абсентеистом. И как раз в этот момент я познакомился с преданными Кришны. Мне было тогда 33, как Христу, когда его распяли. Я в этом возрасте лишь пошел в свой первый духовный класс, и в каком-то смысле это и является настоящей причиной данного эссе.

— Опиши, как ты дошел до всего этого. Жил, писал, был нормальным советским диссидентом, и вдруг — Кришна. В жанре философско-автобиографического эссе. Давай напиши. К январю! Окэй?

Это резонировало с моими творческим и проповедническими замыслами, и вот собственно поэтому я всё это и написал, и мы это читаем. То бишь, я сказал:

— Окэй.

9

«Автобиография» может разжигать «настальжи». Нам зачем «настальжи»! Нам нужна личность, нам нужен «инвариант». Быть может, мы найдем его среди забытых ролей? Мы — души, а не тела. Это математически ясно. Но что такое «я-душа»? Не вообще душа, а вот «я». Нам не нужно «настальжи», нас интересует сегодня, когда птичка божья не сеет и не пашет, нас интересует Present Indefinite Tense, то есть, вечное безоблачное настоящее. Мы хотим, чтобы наша «автобиография» не была «автобиографией». Арджуна взглянул перед битвой на армию своих противников и вспомнил детство, братьев своих двоюродных, вспомнил как Бхима стряхивал их с деревьев, когда они забирались на них за яблоками, дедушка, старый учитель, его охватило «настальжи» и он бросил свой лук. Это был нет тот лук, который мальчишки делают из ветки тополя и стреляют по воронам. Это было сверхоружие, это была «кнопка президента». И Кришна вместо автобиографии рассказал ему подлинную автобиографию, без «настальжи».

Да, мы хотим найти «инвариант», мы хотим найти «искателя приключений», но выпустит ли нас из своих лабиринтов эта запутанная, перепутанная жизнь-житуха? Может быть, разбить её как гордиев узел? Может, срубить это многоветвистое дерево баньян? Нас интересует только Документ, который будет отныне руководить нами. Мы вспомним, чтобы оставить свою «глупую юность» здесь. А ещё, чтобы наша забывчивость опять нечаянно не впустила эту козу прошлого в наш огород экстатичного и радостного настоящего. Мы прыгаем в прошлое — и оставляем его, бросаем всё и бежим к Любви и Свету, к свободы Торжеству.

Наше прошлое не полно подвигов, оно полно милого незаметного эгоизма. Заметный и безобразный эгоизм мы оставляем для воспоминаний титанов вроде Жан-Жака Руссо. Хочется никогда-никогда не возвращаться в это королевство, где мы беспомощно боролись с тусклой-унылой жизнью и вечно проигрывали ей. Хочется просто рассказать о каком-нибудь молодом и простом кришнаите, который с сумкой священных книг ходит от подъезда к подъезду и, влюбленный в Бога (кто опишет это, к тому Пушкины и Гоголи придут на поклон как волхвы к святому младенцу), весело предлагает купить эти хорошие книги… Но на дворе ещё начало 70-х, до встречи с Сознанием Кришны ещё целых 19 лет. 19 лет выяснений, кто же прав — отцы или дети, есть ли жизнь на Марсе, что важнее — плотское или платоническое, кто такие гейши, почему у британцев рули слева, чего же всё-таки хочет Сахаров, Солженицын, Амальрик и проч. Целых 19 лет…

10

Дядя Витя Ничков был самым революционным среди «отцов». Это был детский товарищ бати, он был журналист, иногда писал фельетоны, писал сатирические стихи и поэмы, которые почти никогда не печатали. Одна такая поэма, написанная лесенкой как у Маяковского, мне здорово понравилась. Моя соседка по парте назвала её «антисоветской». Я поглядел на это с печалью. Соседка по парте заклеймила такую интересную, левую, не мещанскую и не обывательскую поэму. «И ты, Брут», — сказал я, но соседка по парте не поняла этой пословицы-поговорки. Поэма посвящалась сомнению. Ученик начинает учить своего учителя: всё, мол, дело в сомнении. Учитель строго спрашивает:

— Кто позволил тебе сомневаться?