Нет рецепта для любви

– Помнишь, у Наполеона? Ты так красиво двигался, я залюбовалась. Это было… как балет! Все на руки твои смотрела: и нож ты как-то по-своему держал, и резал непривычно. Точные изящные движения, красивые жесты. И получилось ужасно вкусно.

– Журавлик… Ты моя девочка…

– Меня так к тебе тянуло, просто чудовищно! Ты рядом, а у меня мурашки по коже. В самом начале всё так сильно действует, правда? Мне нравилось, когда ты за руку меня брал, обнимал…

– А сейчас уже нет мурашек?

– Нет, но очень приятно. А помнишь, как мы первый раз поцеловались? Под ивой?

– Еще бы! Мне тогда показалось, что ты совсем моя.

– Так и было. Но я струсила. Посмотри на меня. Пожалуйста.

Артём поднял голову – Олеся заглянула ему в глаза:

– Ведь ты же на самом деле такой, да?

– Какой?

– Каким кажешься.

– Я не знаю, каким кажусь, но я не притворяюсь, если ты об этом. Не играю, не обманываю, не хочу казаться лучше, чем я есть. А ты что – притворяешься?

– Нет. Но я… прячусь.

– Я знаю. Я сразу это понял, с первого взгляда.

– С первого взгляда?

– Я тебя… узнал. Увидел. Помнишь, как в «Аватаре» синяя девушка говорит: «Я тебя вижу». Вот и я. Потому что я такой же, как ты.

– Подранок?

– Да.

– Расскажешь? Пожалуйста. Я же рассказала!

– Ладно. Но это тяжело…

Тёма помнил себя лет с трех, до того – смутно. В его жизни было два главных состояния: счастье – это мама; тревога и страх – это «он». При маме «он» не обращал на Тёму особенного внимания, лишь бы вел себя тихо: «Заткни своего пащенка!» – эта фраза до сих пор звучала у Тёмы в ушах. Но когда мамы не было…

Однажды Тёма весь день просидел голодным – за то, что нечаянно уронил и разлил чашку с кофе. В другой раз его заперли в стенном шкафу, чтобы не мешал смотреть любимый футбол. Пинки и затрещины были в порядке вещей, иногда просто так, чтобы не забывался. Чем больше он подрастал, тем сильнее раздражал и тем изощреннее становились наказания. Но сильнее пугала непредсказуемость: Тёма никогда не знал, чего ждать: то за шалость гладили по голове, а то ни за что начинали ругать. Особенно страшным было воспитание воли: «он» мог прижечь сигаретой, ущипнуть до синяка или внезапно облить ледяной водой – и все это со смехом, с прибаутками. Артём терпел и старался не плакать у «него» на глазах. И вынашивал планы мести: «Вот вырасту и покажу тебе, гад!»

– А-а, волчонок, – говорил «он». – Ишь сидит, зубы точит. Думаешь, что справишься со мной? Да никогда. Моя власть вечна. А ты всегда будешь жалким щенком. Ну-ка, иди сюда…

Тёма убегал, прятался, но, когда «он» разыскивал, а «он» всегда разыскивал, приходилось расплачиваться за непослушание. Самыми ужасными были именно это ощущение собственной слабости и полная невозможность сопротивляться превосходящей силе, такой злобной и опасной. Артём никогда не жаловался маме. Ей и так доставалось, еще не хватало. Тёма не всегда понимал, что происходит: иной раз взрослые просто разговаривали, «он» даже не кричал и вроде бы улыбался, а мама вдруг начинала плакать, о чем-то умолять, валяться в ногах у своего мучителя: «Витя, я клянусь тебе, клянусь!» – а тот только смеялся. Потом хватал ее за руку и тащил в другую комнату, откуда доносились совсем уж непонятные и страшные звуки. Тогда Тёма забивался в угол и затыкал уши. Перед сном мама приходила к нему, обнимала, гладила по голове:

– Что же делать, мой мальчик? Что ж нам с тобой делать?

– Мамика, – шептал Тёма, обнимая ее за шею. – Давай уйдем, Ксеничка.

– Куда ж мы уйдем? Некуда нам идти.

Мамика, Ксеничка – так Артём называл маму, а она ласково звала его Тёмненький.

Они ушли, когда Артёму исполнилось пять лет. В разгар очередного скандала Тёма увидел, как «он» ударил маму. И кинулся на ее защиту. Артём очень хорошо помнил эту сцену, словно видел со стороны, как кадры кино: маленький мальчик и обозленный мужчина. Мальчик боялся, очень боялся, но этот страх лишь усиливал вскипевшую в его детской душе ярость. Тёма вцепился в мучителя зубами и ногтями, как дикий котенок. Тот с силой отшвырнул его. Очнулся Артём в больнице. Шрам остался на всю жизнь: Артём ударился виском о подоконник. Еще бы пара сантиметров – и все, сказал врач.

Домой они так и не вернулись – переезжали с места на место, прятались. Помогали друзья, передавая беглецов с рук на руки: находили жилье, работу, присматривали за ребенком. Чужие дома, новые люди. Мама уходила по делам, и Тёма оставался один. Совсем один, даже если рядом была чья-то чужая бабушка, жалевшая его. И Артём начинал ждать маму. Это было мучительно! Словно мама, уходя, забирала часть его души. Он сидел в прихожей под дверью или стоял у окна – и ждал. Шептал про себя: «Мамика, приходи! Ксеничка, приходи скорее».