Незримый фронт Отечества. 1917–2017. Книга 1

Зато, встретив за поворотом окопа шустрого старшину — командира взвода из старослужащих, Кириллов остановил его, назвав по фамилии. Было ясно, что комполка знает его не первый день. Подробно расспросив о взводе, задаче, ему поставленной, о настроении красноармейцев, о вооружении и боеприпасах, о том, что ели бойцы сегодня, Кириллов, как видно, остался доволен, как доволен был и тем, что красноармейцы обступили их вплотную, вопреки неписаному солдатскому правилу: «Не попадайся на глаза начальству — найдет к чему придраться и даст работу».

На только что отрытой площадке с вынесенным вперед бруствером лежали пулеметчики, готовившиеся открыть огонь. Наводчик, широко раздвинув ноги и поддерживая левой рукой свой «ДП»[53], правую держал уже на спуске. «Неопытный, спешит, тренируется», — подумал политрук.

— Товарищ майор, — спросил один из бойцов, — дадут ли сегодня хорошего огоньку-то, перед тем как пойдем? А то вчера ребята… Многие зазря полегли. Одной-то трехлинейкой али лимонкой его откинуть тяжеловато, — махнул он рукой в сторону противника.

— Должны поддержать, — ответил Кириллов, потупив глаза, и вдруг добавил, как-то неестественно оживившись, — а вы, братцы, тоже не теряйтесь. Где перебежками, а где ползком, от укрытия к укрытию, ближе и ближе. А там уж ваших штыков и гранат и минометчики не выдержат. Так ребята?

Ребята молчали. И это молчание было красноречивее любого ответа. Десятков друзей не досчитались они в прошлую ночь, также бросившись со штыком, хотя и с пулеметной поддержкой с флангов, но на артиллерию и минометы. Бойцы молчали, и одни из них глядели на потрескавшиеся от глины носки сапог, словно в первый раз узрели их в столь неприглядном виде; другие — на замысловатые тучи, проносившиеся над окопом и вобравшие в себя как мочалки всю черную, желтую, серую нечисть, поднимавшуюся с земли.

И как только после короткой «вынужденно бодрящей» беседы майор зашагал обратно, политрук услышал, как сдавленно сквозь зубы он снова пустил матюгом.

— Слушайте, дорогой товарищ уполномоченный, — зло обернулся Кириллов к политруку, — Вы не находите, что это — вредительство, что это преступление — гнать людей как скот на убой без надлежащей артподготовки в этих условиях?

Белозеров молчал. Напоминать командиру полка, что приказы не обсуждаются? Сказать, что командирам дивизий и НОГ, наверно, виднее, что надо делать? Белозеров чувствовал, что язык прилипает к горлу. Он был согласен с командиром полка и… молчал. Молчал и думал, как сейчас найти батальонного комиссара, как с Копаловым конфиденциально поговорить об обстановке в полку. Как ему, кстати, доложить и о том, что осталось от Зуева.

Исполнявший обязанности комиссара полка Кузнецов сразу по прибытии в часть Белозерова передал ему планшет погибшего. Сообщил, что вложил в него все, что нашел в его обмундировании, естественно, кроме партбилета. Зуев был смертельно ранен, но еще долго был в сознании. Медицина помочь не смогла.

В планшете политрук нашел треугольник письма, заклеенного для отправки жене, эвакуированной на Урал. Это письмо он попросил, не вскрывая, переслать по адресу вместе с похоронкой, как и письма погибшему от жены и матери. Там же в планшете лежал подмокший рыжеватый блокнот с бумагой в клеточку. В нем находились зашифрованные инициалами, понятными Белозерову, ленинградские телефоны Отдела фронта. Были записаны фамилии ряда военнослужащих с пометками: «замкнут», «только правду», «больш. семья», «мл. 2 года», «путаница в голове — поговорить», «прием.», что, видимо, значило присмотреть или присмотреться, «может подв.» (вероятно, подвести), и тому подобными.

Середина записной книжки была резко и одномоментно вырвана, что подтверждала одинаково изломанная линия обрыва листов. За последним выдранным листком в блокноте оказалась надпись химическим карандашом поперек двух страничек. Отдельные слова, расплывшиеся от воды или пота, смазались, синим пятном растеклись по соседним, но тем не менее прочесть было можно.

«Оперуполномоченному после меня, — эти первые слова были жирно подчеркнуты, и, прочитав их, Белозеров вздрогнул. — Не ищи никакого списка. Он был здесь и, видишь, похерен. По указанию был должен обеспечить в каждом отделении. Подобрал людей. Только понял — все здесь хреновина, что бы там ни требовало начальство. Глупая игра. Обопрись лучше, Друг, не на одного-двух, а на всех в отделении. Все они наши. Поймешь это сам, как походишь, поползаешь. Будь жив». И внизу размашисто: «Зуев».

Когда были написаны эти строчки, ему, Белозерову, завещанные, оставалось неясным. Тогда ли, когда уполномоченный, почувствовав сердцем, как многие, как сотни людей, что погибнет здесь на «пятачке», решил упредить преемника от выполнения никчемной в здешних условиях задачи, или уже, истекая кровью, в последние свои часы?..