Никита Хрущев

— Вы поймите правильно меня, — вмешался Хрущев. — Для вас латышский язык является государственным языком. Когда на митинге на фабрике товарищ Канлберзиньш выступал на русском языке, я внутренне его осудил — надо было выступать на латышском языке. И на митинге товарищ Лацис спросил меня, на каком языке лучше выступить, говорит — у меня и та, и другая речь подготовлены.

Я ответил ему: конечно, лучше выступать на латышском языке. Но неправильно, когда докладчик выступает на латышском языке, а около меня посадили русака. Если бы посадили латыша, знающего русский язык, он мог бы мне переводить. А тут получилось, что я Лацису аплодировал авансом, хотя и сейчас не знаю, о чем он говорил; аплодировал просто по доверию — раз Лацис говорит, значит, ничего плохого против партии не скажет. Видимо, зал надо было оборудовать наушниками, чтобы при выступлении был организован одновременный перевод. Конечно, эта сторона дела исправима, но у вас этот момент националистические элементы использовали: не знаешь, мол, такой-сякой нашего языка, так тебе и надо, сиди ослом. Разве это коммунистический подход? Дело не в том, кто знает или не знает латышский язык. Вы все понимаете, что русский язык сейчас приобрел международное значение. Я не хочу обидеть латышей, но даже американцы, изучающие языки, на первое место ставят русский язык... Это надо понимать. Если ты против русского языка, значит, ты против русских. Попробуйте запритесь-ка вы в своей Латвии, ваша интеллигенция сразу это почувствует. Какой тираж латышских писателей? Если издавать ваши произведения только в пределах Латвии и не печатать на русском языке, а только на латышском, то что бы вы имели?

— Сколько б народу читало Лациса? — укоризненно заметил Анастас Микоян.

— Ведь ваше счастье, — доказывал Хрущев руководителям республики, — что вы знаете русский язык и можете пойти работать и на Украину, и в Узбекистан, и в Татарию. Только одна территория Советского Союза поглотит огромное количество интеллигенции.

Он потребовал к ответу первого секретаря ЦК Латвии Яна Калнберзиньша:

— Ты мне брат, но партия дороже всего.

Калнберзиньш не спорил с Хрущевым:

— Товарищи, я согласен с острой и принципиальной оценкой допущенных ошибок и с выводами, которые были сделаны товарищем Хрущевым в Риге. Я лично очень виноват, больше всех товарищей, с которыми мы вместе работали. От них многое зависело — своевременно поправить и поставить меня на правильный путь. Если я не смог это сделать своими силами, то нужно было обращаться в Президиум и нам бы оказали соответствующую помощь. Я не нахожу никакого оправдания, по каким причинам мы оказались не на уровне по проведению национальной политики.

Калнберзиньш каялся, не забывая напомнить о том, что он всю жизнь сражался за советскую власть:

— Мне доверяли и меня ценили. Но это доверие я не оправдал, несмотря на свою преданность партии. Я много лет находился в партии, в партии состою с 1917 года, работаю секретарем 20 лет. Я на многих этапах в классовых битвах дрался с врагами советской власти, врагами коммунизма, и дрался неплохо.

Специально для москвичей напомнил, что в буржуазной Латвии он сидел в тюрьме.

— Я оправдывал доверие партии и выдержал всякие издевательства, которые были со мной в буржуазной Латвии и охранке. Все это я выдержал, вышел из тюрьмы и мог товарищам смотреть в глаза, что я не спасовал. Я много лет проработал в подполье, ночевал много лет в лесу, от буржуазной власти никаких подачек не получал, а были только одни гонения и издевательства.

Он не упустил случая пнуть соратника:

— У товарища Лациса, как у писателя, было другое положение в буржуазной Латвии. Лацис как художник иногда проявлял неустойчивость при решении отдельных вопросов.

Глава правительства Лацис не упустил случая ответить первому секретарю и напомнить о своих заслугах:

— Здесь товарищ Калнберзиньш сказал больше, чем надо. Меня буржуазные националисты окрестили Квислингом. Было письмо из Копенгагена, из Дании, от одного латыша, который пишет: вы знаете, что произошло с Квислингом[18], будьте и вы к этому готовы. Но я не боюсь.

Компартию Латвии Ян Калнберзиньш возглавлял с 1940 года:

— Мы вели большую работу с бандитизмом. 32 тысячи бандитов из лесов выбросили, отобрали оружие, затем восстанавливали разрушенное хозяйство, проводили коллективизацию. В 1956 году, когда за границей остро встали вопросы, появились известные шероховатости, были выступления студенчества.

Он имел в виду события в Венгрии, где интеллигенция пыталась оживить марксизм, а это превратилось в протест против всей сталинской системы.

Лацис тоже признал:

— Венгерские события подняли много пыли среди интеллигенции, среди молодежи, которые считали, что это революция.

Всю вину за идеологические просчеты первый секретарь Калнберзиньш свалил на популярных Берклавса и Круминьша, которые утверждали, что в республике мало говорят на латышском языке и не выдвигают латышские кадры.