Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

3 апреля 1942 г. Москва

Дорогой мой Гогус, только что послал тебе открытку, как получил твою. Вместе с ней пришло и письмо от Татьяны Борисовны с адресами Алисы: Свердловск, ул. Вайнера, 11, Картинная галерея, — и Нины Анатольевны[813]: Молотовская обл., ст. Ляды Пермской ж. д. Гос. Эрмитаж.

У Алисы умер отец[814]. Я ей написал.

Из Ленинграда — гробовое молчание. Ты веришь в мою счастливую звезду. И я, друг, верил в «исключительность своей судьбы» — до 1919 года. С тех пор эта вера пошатнулась. Что-то от нее все же осталось. Последние письма Сережи очень трогали меня непривычными для него нотами откровенности и нежности. Меня тянет к этим письмам. Но я боюсь еще касаться их.

Ты, видимо, не имеешь вестей от Елены Михайловны и много думаешь о ней[815]. А жизнь течет, и новые жизни назревают. Как у тебя? Очень тревожно думать о твоей Тане. Спасибо за твои хлопоты.

Не мог бы ты узнать адрес Глеба Анатольевича Бонч-Осмоловского[816]. Привет Павлику от нас.

Твой Н. А.

26 апреля 1942 г. Москва

Дорогой мой Гогус,

Светик умер. Накануне было письмо от Татьяны Борисовны. Она писала: «Светик изумительно относился к Марии Сергеевне и Кате. Если кто-нибудь по-настоящему помогал им за эту осень, так это он: и дров привез, и мясо раздобыл 3 кило, и пропуск в столовую устроил»[817].

Это последняя отрадная весть о нем. Ночью видел его ясно во сне. Он лежал с закрытыми глазами. Утром пришел Федор Алексеевич Фортунатов и привез известие. Умер он от воспаления легких. Писем от меня давно не имел и очень тосковал.

Вот и все.

Обнимаю тебя, мой мальчик.

Твой НАнц

17 мая 1942 г. Москва

Дорогой мой Гогус, получил твое хорошее письмо. Спасибо. Очень встревожены мы оба болезнью Павлика, мы надеемся, что ты уже написал нам о ходе болезни, и верим в добрые вести. Сам же ты писал, что врач считает: болезнь протекает в легкой форме. Очень поразило меня известие о смерти Елены Михайловны[818]. Я понимаю твою двойную печаль.

Но, Гогус, когда хоронишь любимого — можно ли думать о нем без угрызения совести, без сознания, что не сделал и не делал всего, что требовал лучший долг, который лежит на нас: долг любви. Есть еще стыд — стыд перешагнуть через свежую могилу, чтобы продолжать свою дорогу жизни. Как он меня терзает теперь! У тебя есть утешение — ты повидал свою мать после мучительной разлуки. Пусть эта радость свидания потом омрачилась. Но она была. Ты мать свою похоронил. У тебя есть могила. Всего этого я лишен. Теперь все твои силы принадлежат твоей молодой семье. Их у тебя мало, а жизнь требует много.

Очень тревожно за тебя и за вас. Только бы у вас хватало сил — у вас есть будущее. Есть ли оно у меня. Я теперь ничего не знаю. Но у меня есть прошлое — полное таким светом, который победит любой мрак, и есть всяко со мною любящий и понимающий друг, моя Соня.

Обнимаю вас.

Твой НА.

Получен ли тобою портрет Светика?

28 мая 1942 г. Москва

Дорогой мой Гогус,

Твое последнее извещение очень успокоило меня. Надеюсь, что все обойдется и ты, вернувшись к своим трудным будням, после всех пережитых бед и тревог, — будешь их еще больше ценить.

Посылаю тебе снимок с Татьяной Николаевной и Светиком. Это памятное для меня лето 1921 — это была заря нашей возрожденной жизни[819] — окончившейся в 1929 году. Я очень люблю эту карточку, и мне хочется, чтобы она была у тебя. Ты принадлежишь к тому уже немногому, что у меня осталось в жизни.

Работаю опять над Герценом. В июне у меня очень ответственный доклад о его стиле в Союзе писателей. Надо работать. Надо преодолевать оставшееся время — именно работой. А мое прошлое никогда не померкнет. А в моем настоящем все же еще остались источники тепла, согревающие душу, которой подчас бывает очень холодно. Помнишь слова Адриана о своей душе — rigida, но я никогда не скажу nudula[820].

Привет твоим. Пиши чаще о здоровье всех твоих.

Твой НАнц

28 июня 1942 г. Москва