Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Ах, Сонюшка, будут ли у меня в жизни еще лучшие минуты, чем те, что я пережил, читая твои письма? Мне хотелось плакать и смеяться, хотелось обнять всех (нас теперь в бараке 9 человек, так что это было бы возможно). Я только сказал — что получил замечательные письма из дому — «Что же, о пересмотре дела?» — «Да нет, еще лучше». Меня, конечно, не поняли. Я взял хлеб и сахар и побежал в барак, где есть лишенные всякой поддержки — и отдал. Вечер был морозный, ясный — звезды лучились — в темно-яхонтовом небе. И вот настало другое утро. Во мгле холодно, над сизыми сопками — без лучей поднялось пурпурное солнце. Дорога подмерзла. Мне было как-то весело работать со своим метром и карандашом. Я ждал обеденного перерыва, чтобы перечитать твои письма и писать ответы. Как ты хорошо почувствовала именно эту торжественность моего города и ту умиротворенную скорбь, которую он дает в особенности в «дни осени первоначальной».

Твое желание пригласить Танюшу в Москву очень обрадовало, конечно, и тронуло меня. Но вот тут я скажу — как же — а я-то где. Но ведь это шевелилось в душе — я писал тебе, и от твоей поездки — а вышло, видишь, как хорошо для всех и для нас с тобой. Рад, что твоей Тане[498]

повезло с погодой. Для первого впечатления это очень важно. Буду теперь ждать твое последнее письмо из Ленинграда. Вероятно, оно скоро дойдет. Надеюсь, что ты повидалась и с Татьяной Борисовной, как хотела. Как она будет рада твоим впечатлениям. Как хорошо, что Иван Михайлович мало изменился. А ему ведь 78 лет! Я боялся некоторой натянутости с Марией Сергеевной[499]. Но и тут все хорошо. Да, Сонюшка, твоя любовь и ты сама, какая есть, победила все.

А теперь немножко поворчу. Ты совершенно напрасно считаешь себя правой в вопросе с посылками. У меня сейчас две бутылки масла, кусок сала, толокно, какао, варенье, много сахара, немного сушек, конфеты, орешки, изюм, и я вчера получил извещение на новую. Будь рассудительна, к чему мне такое обилье? А ведь еще угощаю то того, то другого. Вещи для зимы прошлого года не доказательство, что на меня нельзя положиться. Я был введен в заблуждение и опытом прошлого, и обещаниями. Может быть, и к лучшему для сердца, т. к. был избавлен от работ грузчика. Теперь же писал заблаговременно о своих нуждах. Еще раз, все обдумав, пишу: если нельзя переслать бушлата, что носил Сережа, то будь добра, сделай эту куртку, о которой писала. Это действительно нужно. Меня со свитером и ватником могут признать достаточно для зимы хорошо одетым. На осень я обеспечен совершенно. Далее, пришли что-нибудь закутывать шею. У меня был такой серый, длинный шарф. Его, кажется, тоже носил Сережа. Медвегорскую шапку с ушами. Ремешок (тот — что прислала, недавно украден), теплые кальсоны, англ. булавки и пуговиц крупных. Вот и все из одежды. Из пищи — прошу опять бульонных кубиков, крупы (пшено, или рис, или овсянка), консервы рыбные, масло можно вместо русского сливочное (доходило и летом), 2–3 яблока. Сейчас я живу в бараке с десятниками. Здесь много лучше. Будь за меня спокойнее, моя любимушка. Как после твоего Ленинграда мне стало лучше. Целую тебя с чувством глубокой благодарности и любви.

Твой Коля.

19 октября 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Ну вот, Сонюшка, сразу три письма от тебя и еще посылка. Одно из писем запоздавшее, это твой панегирик мне в ответ на высказанное мною опасение, что я поблек и письма мои интересны тебе только как свидетельство, что я жив. Спасибо тебе за него, спасибо, что не побоялась вредно повлиять на «хвастулькина»; твоя поддержка сейчас была мне очень нужна, но еще дороже мне та горячая любовь твоя, которой веет от каждого слова. И мне все кажется, что я недостоин такой любви. Ужасно тронула открытка с дороги, возле Фирсановки. Так живо представил вас в вагоне, тебя полную впечатлений о поездке и мыслей о будущем. В твоих итогах о Ленинграде самым для меня интересным было этот раз посещение Татьяны Борисовны. Известно ли ей, что я знаю о колибри?

О Сереже ты напрасно, указывая, что он проявил теперь самостоятельность при поступлении на курсы, предупреждаешь меня, чтобы я ждал худшее, тогда будет радостнее хорошее. Разве мои письма не полны тревогой за его моральное будущее, хотя я и лучше других знаю хорошие стороны его натуры? «Трагическое» в Танюше пошло, видимо, на убыль. Это хорошо. Я рад, что она так жизнерадостна. Судьба семьи Н. В.[500]

меня ужаснула. Бедная Я. А.[501] Неужели же у Ал. Юр.[502] — рак! А Киска, вот судьба! Ты мне ничего не написала о впечатлениях московской Тани[503] от поездки. Еще раз спасибо, спасибо тебе. Я так много пережил здесь, вдали, один от этой поездки, и сейчас еще полон ею. Может быть, еще припишешь какие-нибудь подробности, какие вспомнятся.