Николай Ежов и советские спецслужбы

Не дожил, не пережил, не прожил еще сколько ему надо, и вот хочется жить, вот какая чудесная показывается ему недожитая жизнь! как вода, чем больше жаждешь, тем больше готов «все отдать за один глоток», так и жизнь: так и жажда жизни приводит к тому, чтобы хоть одну бы еще минутку… и вот тут-то, при последнем напряжении, все перевертывается: там, на том свете, будет истинная жизнь».[293]

Пришвин не сомневался, что Ежов или уже расстрелян, или будет расстрелян в ближайшее время.

Правда, 4 дня спустя Ежов последний раз при жизни был упомянут в газетах в связи с тем, что 21 января 1939 года он вместе со Сталиным сидел в президиуме торжественного собрания по случаю 15-й годовщины смерти Ленина. Была опубликована соответствующая фотография, причем Ежов и Сталин стояли максимально далеко друг от друга – у разных концов. Затем имя Ежова на много десятилетий исчезло из советских средств массовой информации.

23 января 1939 года Вернадский отметил в дневнике: «Сегодня Ежов опять появился в газетах. Это, кажется, наиболее сейчас одиозный человек. Сыграл огромную роль в разрушении начавшейся консолидации. Или [это] ошибочное представление? И причины глубже?

Большое недовольство кругом – развалом. И ясны всем причины – плохой выбор людей. И что не внешние, а бытовые – господствующий «класс» – ниже среднего уровня морально и по деловитости. Все большие достижения – трудом ссыльных-спецпоселенцев»[294].

Между тем все больше стали говорить о новых чистках среди сотрудников НКВД, которые проводил уже Берия. Художник Евгений Евгеньевич Лансере зафиксировал в дневнике 27 января 1939 года свою беседу с писателем Алексеем Николаевичем Толстым: «Был у А.Н. Толстого. <Говорили> о вредительстве, о расстрелах чекистов в Л[енинграде], о пытках там. Засоренность аппарата, Ежов не справился»[295]

. В народ продвигалась версия о том, что репрессии достигли такого размаха из-за засоренности аппарата НКВД врагами народа. Ежов еще таковым официально не считался, раз его имя, пусть изредка, продолжали упоминать в газетах.

Неурядицы преследовали Ежова и в личной жизни. По утверждению Хрущёва, к концу жизни Николай Иванович стал законченным наркоманом. Похоже, врагов он видел уже повсюду. Его жена, в мае 1938 года уволенная из редакции журнала «СССР на стройке», впала в депрессию. В октябре 1938 года Евгения Соломоновна Хаютина была направлена в подмосковный санаторий с диагнозом «астено-депрессивное состояние (циклотемия?)»[296].

17 ноября Евгения написала Сталину: «Умоляю Вас, товарищ Сталин, прочесть это письмо. Я все время не решалась Вам написать, но более нет сил. Меня лечат профессора, но какой толк из этого, если меня сжигает мысль о Вашем недоверии ко мне. Клянусь Вам моей старухой матерью, которую я люблю, Наташей, всем самым дорогим мне и близким, что я до последних двух лет ни с одним врагом народа, которых я встречала, никогда ни одного слова о политике не произносила, а в последние 2 года, как все честные советские люди ругала всю эту мерзостную банду, а они поддакивали. Что касается моей жизни у Аркусов (речь идет о заместителе председателя правления Госбанка СССР Григории Моисеевиче Аркусе, собутыльнике Ежова, и его жене. Г.М. Аркус был расстрелян 4 сентября 1936 года как троцкист и реабилитирован в 1958 году. Сталин указывал на связь Евгении с Аркусами и порекомендовал ему развестись с ней. – Б.С.) это было в 1927 г.), то я вспомнила нескольких человек, которые могут подтвердить, что я жила у них недели полторы, а потом поехала в пансион. Если бы они мне понравились, я бы не уехала от них. Факт тот, что я, узнав, что жену Аркуса (бывш.) посылают за границу на работу, помня впечатление, произведенное на меня, сказала Николаю Ивановичу об этом, он проверил эти факты и распорядился отнять у нее заграничный паспорт.

Я не могу задерживать Ваше внимание, поручите кому-нибудь из товарищей поговорить со мной. Я фактами из моей жизни докажу мое отношение к врагам народа, тогда еще не разоблаченным.

Товарищ Сталин, дорогой, любимый, да, да, пусть я опорочена, оклеветана, но Вы для меня и дорогой и любимый, как для всех людей, которым Вы верите. Пусть у меня отнимут свободу, жизнь, я все это приму, но вот права любить Вас я не отдам, как это сделает каждый, кто любит страну и партию. Я клянусь Вам еще раз людьми, жизнью, счастьем близких и дорогих мне людей, что я никогда ничего не делала такого, что политически могло бы меня опорочить.

В личной жизни были ошибки, о которых я могла бы Вам рассказать и все из-за ревности. Но это уж личное. Как мне не выносимо тяжело, товарищ Сталин, какие врачи могут вылечить эти вздернутые нервы от многих лет бессонницы, этот воспаленный мозг, эту глубочайшую душевную боль, от которой не знаешь куда бежать. А умереть не имею права. Вот и живу только мыслью о том, что я честна перед страной и Вами.

У меня ощущение живого трупа. Что делать?

Простите меня за письмо, да и пишу я лежа.

Простите, я не могла больше молчать.

Е. Ежова»[297].

Сталин на этот крик души не ответил.