Никта

О чём я в тот год думал меньше всего, так это о путешествии. Хозяйственные хлопоты поглотили нас, в них мы спасались от тоски. Мы вдвоём проводили время на реке от сумерек до сумерек и наловили рыбы раза в три больше, чем обычно. На вырученные деньги мы обновили свои истлевающие снасти, соорудили новый глубокий погреб, чтобы рыба не портилась даже летом, и построили пару больших судов. Видя наш успех, к нам стали приходить люди, просившие совета, а то и предлагающие помощь в обмен на долю улова. Многие из них просто пытались нас обмануть, но были среди приходящих и хорошие люди, с которыми мы стали работать вместе. Так образовалась артель из шести человек — неслыханное дело, ибо раньше у нас ловили только семьями и ни на шаг не отходили от проверенных дедовских способов ловли. Мы же пробовали новые подходы, некоторые из которых помогли значительно увеличить добычу. Работали посменно, забрасывая невод и бредень, траля на лодках дно реки. Даже рискнули выходить на добычу в «пьяные дни», открыв, к своему удивлению, что в самое тёмное время года рыба ловится лучше всего. Улов едва помещался в наш погреб, и мы построили новый — большой, с каменными стенами, обложенными льдом. Купцы, заметив, что рыба у нас свежее, чем у других, стали предпочитать брать её у артели, и деньги потекли к нам рекой.

Нельзя сказать, что наш успех нравился другим рыбакам, теряющим средства к существованию. Несколько раз нас пытались избить, а потом и вовсе прикончить. Мы все обзавелись оружием и старались не подставляться. По ночам кто-то поджигал наши дома и пристройки, крал рыбу, даже собак убивали. Жилище Романа, члена нашей артели, сгорело дотла — хорошо, что он сам с женой успел выбраться. После этого случая я понял, что так продолжаться не может. Признаться, и до этого меня мучила совесть: я воочию видел, как нищает и озлобляется город из-за нас. Я предложил друзьям принимать в артель всех желающих и распределять рыбу по справедливости. Роман и Фёдор были против, но остальные — в том числе мой брат Игорёк — меня поддержали.

Слух о том, что теперь каждый может прийти к нам, быстро распространился по городу. Артель стремительно расширялась. Мы разбили пяток лагерей выше и ниже по течению, чтобы рыбаки не толпились в одном месте. Теперь почти весь город имел дело с нами, и каждый из рыбаков мог быть спокоен за свой достаток. Поджоги и угрозы прекратились, и мы вздохнули с облегчением. Купцы тоже были рады такому повороту, так как могли покупать рыбу дешево и большими партиями. Дела налаживались.

Так прошло семь бурных лет, когда мне приходилось трудиться, не различая дня и ночи. На исходе седьмого года я поймал себя на том, что вновь всё чаще сижу у старого сундука, держа в руке жестяную шкатулку, и засматриваюсь на купола и шпили. Москва вновь заняла моё воображение, но теперь поход к ней представал не зыбкой мечтой, а вполне реальным предприятием. Деньги на путешествие у меня имелись, а артель могла сама позаботиться о себе — у меня было на кого её оставить. Игорь, несмотря на молодость, пользовался уважением среди рыбаков: из всех нас он был самым сообразительным и придумал много приёмов и уловок, которые привели артель к успеху. Как-то вечером я спросил его, сможет ли он управлять ею, если мне придётся отсутствовать год или два. Он удивлённо посмотрел на меня, но не стал ничего спрашивать, а уверенно ответил: «Да», — и у меня не возникло ни капли сомнения в том, что так оно и есть.

Я начал подготовку к отъезду. Постепенно отходил от суеты артели и общался с приезжими купцами, многие из коих за эти годы стали моими приятелями. Я расспрашивал их о Москве. Конечно, они о ней слышали; соглашались со мной, что город был, по слухам, крупный и очень красивый; предполагали, что она расположена где-то далеко на юге, куда их торговые связи не дотягиваются; и ничего более. Сведений о городе, кроме небылиц и баек, не было. Более-менее твёрдо из этих россказней можно было вывести лишь то, что до Дней Грома город занимал видное положение, но после того, как земля дрогнула и мир изменился, о Москве ничего не было известно. Возможно, виноват был Разлом, который зияющей бездной разделил континент на две половины, отрезав сообщение между севером и югом. Но люди уже полвека как преодолели Разлом, а о Москве по-прежнему не было ни слуху, ни духу.

И тогда я впервые засомневался в целесообразности своего похода. Писклявый голос Димки, который спился, не дожив до двадцати четырёх лет, всё твердил в ухо: «Говорю тебе, нет её!» — и чем дальше, тем больше я находил доказательств его правоты. В Дни Грома, когда сошли с ума и люди, и потревоженная ими земля, многие города обратились в прах. Всё указывало на то, что Москву тоже постигла такая участь. Я стал колебаться, плохо спал по ночам и всё не мог назначить день, когда я покину родное место.

Не знаю, к чему бы меня привели мои сомнения — но тут явилось непоправимое, заставившее меня вновь надолго забыть о городе-видении.