Нюрнберг вне стенограмм

Но «обслуга» была разная. Командовал всеми горничными вначале некий мажордом – маленький, незаметный, светловолосый, ничем не примечательный. Как-то раз, когда многие сотрудники советской делегации собрались в нашем доме и было довольно шумно и весело, мы уселись в уголке, где стоял большой приемник «Сименс-Шелл». Играла музыка, подносили вино. Среди присутствовавших суетился мажордом. Угощали вином и его. Заметно охмелев к концу вечера, он вдруг подсел к нам и сказал: «Вы так хорошо, по-человечески ко мне относитесь, а я подлец. Я приставлен шпионить за вами и докладывать все, что мне удастся узнать…» Больше мы его не видели. А был он, кажется, по национальности чех.

Среди служанок находилась одна довольно интересная молодая девица – яркая, черноволосая, резкая. Так эта девица даже не пыталась скрыть своей неприязни к нам. Мне всегда казалось, что она следила не только за всем происходившим в доме, но и за остальными горничными.

14

Поскольку обслуживающий персонал кончал работу в нашем доме довольно поздно, по домам, через весь разрушенный Нюрнберг, их вез один из наших шоферов в крытом грузовике. Звали шофера, по-моему, Трофим. Это был далеко не молодой человек, и судьба его была трагична и примечательна. Был [он родом из Центральной] России, кажется, из-под Тамбова. Провоевал всю войну. В Нюрнберге должен был получить приказ о демобилизации, но не спешил и нетерпения не испытывал. Он был совершенно одинок. Его семья и родные оказались под немецкой оккупацией. В их местности происходили жесточайшие бои, деревни были сожжены, люди разбрелись или разбежались, были убиты или исчезли в фашистском плену. Все его попытки навести справки и узнать о судьбе своих родных оказались безрезультатными.

Это был удивительно добрый, хороший человек, у которого не было дома, кроме нашего дома, и не было никого ближе и дороже, чем мы. Мы его любили.

В один прекрасный день разнеслась весть, что семья Трофима жива – все, включая детей. Только не осталось ни кола ни двора, и были все голы и босы. Никто не учился. Школа была уничтожена немцами.

Трофим стал собираться домой. Хотелось ему помочь. Через административную группу, где я работала, советская делегация получала от американцев все необходимое в смысле канцелярских принадлежностей и оборудования кабинетов. По моей просьбе американцы притащили огромный короб, полный тетрадей и резинок, ручек и карандашей, линеек и блокнотов, и даже письменных (красных с золотом) приборов. Увидев короб, Трофим не мог поверить своим глазам. Глубоко растроганный, он долго всех благодарил… А потом пришел в кабинет, как всегда застенчивый, и принес мне «свой единственный трофей» – коралловые маленькие сережки в виде розочек. И стал упрашивать, чтобы я их взяла – «на память»… Я долго их хранила. Потом в многочисленных переездах они, к сожалению, затерялись. Но память об этих сережках я храню по сей день.

У Трофима уже были оформлены все документы, и он дорабатывал последние дни, когда поздним вечером, возвращаясь после доставки служанок домой, он посадил к себе в кузов и кабину группу «голосовавших» негров. Негры были пьяны. Эти «пассажиры» нанесли Трофиму, если не ошибаюсь, 18 ножевых ран, в том числе в голову. Истекающего кровью, потерявшего сознание, они швырнули Трофима в кювет, а машину угнали и бросили. Трофима отправили в больницу. Он остался жив, но в результате тяжелой операции стал каким-то странным, дурачком. Мозг был поврежден. Домой, на Родину, мы отправляли инвалида.

15

Помню, вечером я сидела в холле «Гранд-Отеля» с каким-то американским полковником, переводя его беседу с нашим журналистом Полторацким. Американец был элегантен, выбрит, отутюжен, в руке держал светло-желтые лайковые перчатки. Вдруг через входную вращающуюся дверь в отель вошел… негр. Он был молод, высок и щурился от яркого света. Он кого-то искал… Извинившись, наш американский собеседник встал и направился к двери. В одну минуту он отхлестал негра по лицу желтыми лайковыми перчатками. За то, что тот посмел войти в отель. Затем полковник вернулся к нам и продолжал беседу. Нас обоих трясло.