Нюрнберг вне стенограмм

– Ты что ж, сволочь, не входишь? – промолвил генерал Александров приветливо (а это был он), и я вошла. Прозвучало слово «сволочь» в его устах как-то симпатично и отнюдь меня не обидело. Ошарашило – да. «Крошка, пошли в трактир», – раздалось несколько позже: генерал Александров пригласил на ланч. Сочетание озорного мальчишества с высокой и ответственной должностью было поразительным. С Александровым было удивительно весело и легко работать.

Я уже писала, что в Нюрнберге мы находились на американском довольствии. Ко всему ассортименту пищи мы в конце концов привыкли. Очень много пили разных соков, причем начали со всех; потом я лично в рот не могла взять ничего, кроме сока томатного.

Существенной проблемой оказался хлеб. Хлеб подавали пышный – белый и с изюмом. Он так и назывался Brot mit Rosinen

[198]. С «розинами» мы ели все, включая селедку. Этот хлеб не лез в горло. Совсем.

В одном из телефонных разговоров с Москвой я попросила прислать, помимо каких-то вещей и моих любимых бриллиантовых сережек, также две буханки ржаного хлеба. (Одну из сережек я тут же уронила в раковину, и пришлось вызывать слесаря. Прожив всю жизнь в Новогиреево на даче, я понятия не имела о том, что из канализационных труб можно что-то извлечь и спасти. Я сочла серьгу погибшей. Тем не менее и к моей радости, она была спасена.) Буханки я спрятала в чемодан, который стоял в шкафу. Ключ от шкафа я всегда носила с собой.

Вечером за ужином нас неожиданно угостили селедкой с черным хлебом… Что-то в сердце ёкнуло: я имела неосторожность похвалиться в присутствии Александрова, что получила настоящий черный хлеб. Оглянулась. Лица обвинителей за ужином являли собой апофеоз младенческой невинности. Я выскочила из-за стола и пулей помчалась на 2-й этаж в свою комнату. Шкаф был открыт, чемодан – тоже, хлеб исчез… «Операцией» по взлому и изъятию хлеба руководил, конечно, «Жорж».

И я, и Таня Гиляревская любили спать с открытой дверью. Зима в Нюрнберге стояла теплая, хоть и сырая. Нам выдали дополнительные шерстяные американские одеяла цвета хаки. Такие же одеяла, сложенные вчетверо, лежали у постелей вместо ковров. Пол был паркетный. Покрытый лаком, он блестел. Одно из любимейших занятий Александрова, поскольку наша комната была большая, состояло в следующем: стоя на одной ноге, он катался на одеялах взад и вперед, как на катке. Он любил приходить к нам в гости, причем его совершенно не смущало ни время, ни то, чем мы занимались, ни вид, в котором мы пребывали. Из-за его розыгрышей и шуток можно было с легкостью очутиться в весьма неловком положении.

Однажды вечером я должна была идти зачем-то в кабинет к Р. А. Руденко. Александров тоже. Он остался в гостиной за столом и на вопрос, как объяснить Руденко его отсутствие, сказал мне: «Передай, что Александров занимается онанизмом». Этого слова я не знала. Направляясь к кабинету Руденко, я внутренним слухом чувствовала в нем что-то знакомое. Всплыли по аналогии суффиксов – «марксизм», «ленинизм»… Я успокоилась. Если бы я догадалась оглянуться назад! Какие физиономии я бы увидела!

Это был конкретный случай, позволивший мне лишний раз убедиться в исключительной выдержке и самообладании Р. А. Руденко. Ни один мускул не дрогнул на его полноватом, выбритом лице. Лишь глаза закрылись занавеской… Наутро от хохота сотрясалась вся советская делегация.

Прошли годы после нашего возвращения из Нюрнберга в Москву, и «нашел» меня не кто иной, как Александров. Я ехала днем в редакцию из Гагаринской поликлиники. Троллейбус был почти пустой. Я села сзади, ни на кого не глядя. Когда мы проезжали Гоголевский бульвар, вдруг слышу: «Ах ты, сволочь этакая! Куда же ты пропала?!» Поднимаю голову и вижу на одном из первых сидений улыбающегося и счастливого, поседевшего и постаревшего «Жоржа». Вскоре после этого, стоя за фруктами в Елисеевском магазине, я почувствовала, как что-то странное схватило клещами меня за горло. Это оказалась палка генерала Александрова, стоявшего в соседней очереди…

Заместитель члена Трибунала от СССР Александр Волчков и член Трибунала от СССР Иона Никитченко за столом МВТ, 1945 год

Александров оставил книгу воспоминаний о процессе. В ней ни разу, по-моему, не фигурирует местоимение «я»[199].

Прожив после Нюрнберга долгую жизнь, я великолепно понимаю, какую пользу приносили александровские розыгрыши, смех и шутки. Он вносил разрядку. Очень может быть, что весь мой «неофициальный» и внешне недисциплинированный, «авантюристичный» и демократичный, четкий, хоть внешне и несерьезный, стиль работы уходит корнями в Нюрнберг.