Нюрнберг вне стенограмм

То ли перманент оказался непрочным, то ли волосы быстро отросли, но в Нюрнберге моя шевелюра обрела вполне нормальный и, я бы даже сказала, привлекательный вид. Я научилась делать make up[207] и стала «одеваться»… Я очень любила Танину лохматую черную кофту, черное с розовой и бирюзовой отделкой платье и длинные бирюзовые серьги. Меня часто спрашивали: «Are you with the Mexican delegation?», т. е. не принадлежу ли я к мексиканской делегации. Одна очень интересная на вид американка (кем работала – уже не помню) открыла мне секрет различного цвета губной помады и пудры – в зависимости от времени дня. Она же подарила мне большое количество всякой косметики.

Кстати, в Нюрнберге мы впервые столкнулись с таким «сервисом», как химчистка. Готовые вещи получали через 2 часа.

Скромные платья сменились более элегантными туалетами. Появилась меховая шубка. Я «тюкала» по снегу в лаковых туфельках на очень высоких каблуках.

Как давно это было! Как тяжело и трудно вспоминать… Уже много лет болят ноги, а в 1961 году левая нога даже на какое-то время отнялась.

40

Что же произошло после моего возвращения в Москву?

С большим трудом удалось избежать отправки на процесс в Японию. Ехать туда я не хотела ни за что. Я не просто просила в Прокуратуре СССР принять мой заграничный паспорт. Я плакала.

Огромное напряжение, сопровождавшее нелегкую работу в Нюрнберге; чудовищность преступлений, о которых пришлось слышать и читать, привели к тому, что при воспоминании о них у меня дрожали руки.

Шли годы. Жизнь моя текла по руслу, не имевшему ничего общего с юриспруденцией. В нее властно и победоносно вторгся театр. Я вышла замуж, сменила фамилию, до этого виделась лишь несколько раз с Гиляревской, но потом с ней случилось несчастье.

Когда процесс закончился и все вернулись в Москву, меня разыскивали, но безуспешно. Наконец, Полина Добровицкая догадалась обратиться в редакцию «Moscow News». Это произошло приблизительно в то же время, что моя встреча с Георгием Николаевичем Александровым в троллейбусе.

О Нюрнберге изредка вспоминала, развлекая своих или чужих гостей. Начались мои рассказы через определенное количество лет. Первое время я молчала. Рассказывая иногда о ввозе Паулюса, замечала некоторое недоверие к моим словам. Наверное, было действительно трудно поверить, чтобы, в сущности, девчонка могла такую серьезную операцию помочь осуществить.

О своих нюрнбергских коллегах слышала мало. Г. Н. Александров судил американского летчика Пауэрса, но на суде я не была. В Ленинграде, после ареста Берии, Р. А. Руденко присудил к расстрелу М. Г. Лихачева. Люди стали заметно, или незаметно, уходить из жизни.

Москва, площадь Свердлова, 1946 год

Когда меня «нашли», я стала изредка встречаться с «нюрнбержцами». Была, например, на собрании, посвященном 25-летию процесса (где и передала для выставки Г. Н. Александрову свои пропуска).

«Нюрнбержцы» встречались регулярно, главным образом благодаря исключительной энергии Е. Щемелевой. Съездили в Белые Столбы посмотреть немецкий и шведский фильмы о суде. Толчком к более пристальному вниманию к процессу и моей работе на нем послужил именно телефонный разговор с Щемелевой.

Елизавета Ефимовна Щемелева (Стенина) (1925–2000) – филолог. Работала во время Нюрнбергского процесса синхронной переводчицей советской делегации. Позже – доцент Московского государственного лингвистического университета. Автор мемуаров о Процессе и составитель нескольких сборников мемуаров.

В Нюрнберге я с Щемелевой не соприкасалась. Она принадлежала к «судейской» группе. Эта группа проявила себя значительно более активно после процесса, чем мы – «обвинители». Е. Щемелева, по-моему, вообще посвятила процессу всю свою жизнь и знает «всех и вся».

Вспоминая собрание в Доме ученых по случаю какой-то даты (я на нем не была), она упомянула о докладе Г. Н. Александрова, впервые публично заявившего, что «самой блестящей операцией на процессе был тайный ввоз бывшего фельдмаршала Паулюса из Восточной зоны в качестве свидетеля». Операция, сказал он, была проведена группой товарищей и определила крутой поворот в ходе процесса.

Я попросила повторить слова Александрова. После окончания разговора (он был очень длинный) долго сидела неподвижно на диване, пытаясь вникнуть в полное значение услышанного. Чувство было какое-то странное, ранее неиспытанное. Будто я была не я. Прямая и непосредственная сопричастность с историей казалась удивительной и плохо укладывалась в голове.

Через 35 лет после процесса «минувшее предстало предо мною…». Было приятно, что правда восторжествовала и не было необходимости стесняться – рассказывая о Паулюсе, я не придумывала, не прибавляла, не лгала.