Но тогда была война

Пришел Валентин из радиоузла, выслушал поздравления. А давайте Ивана Павловича послушаем? — предлагает Маруся Локтева, — Валь, заведи. Извлекается из-под фикуса патефон, ставится на стол. Валентин копается в пластинках. Вот достал одну с темно-синей этикеткой. Поставил. Крутит осторожно ручку патефона, боясь свернуть пружину. Потом пускает пластинку, берется за адаптер. Тупая иголка рвет звуковую дорожку, патефон начинает шипеть… И вдруг в его нутре заиграл оркестр мелодию "Раскинулось море широко". Из патефона сначала зазвучал сипловатый голос Утесова. Потом его сменил тенор:… Он напился воды, воды опресненной, нечистой. Дверь топки привычным толчком отворил, услышал он речь машиниста… И тут вступил мощный сочный бас, перекрывая шипение иглы. Это пел отец:

Ты вахты не кончил — не смеешь бросать.

Механик тобой недоволен.

Ты к доктору должен пойти и сказать,

Лекарство он даст, если болен.

Вот и вся вокальная сольная партия… Одна за всю жизнь… Слушай, слушай, Юрочка, это Иван Павлович поет, отец твой… Мама плакала.

Валентин снимает головку патефона и снова ставит ее на "машиниста". И снова поет отец. Валентин повторяет. Ну хватит, просит мама, душу рвать. Концерт окончен…

Через много лет после смерти отца Женька раздобыл у знакомых две таких пластинки с трещинами. Я примчался к нему на квартиру, мы сидели на кухне, слушали голос отца, пили водку и плакали, как малые дети, обо всем, что не свершилось…

А в Моршанске, в войну, мы эту пластинку крутили регулярно. Тетя Маруся, мамина третья родная сестра, хвасталась перед своими многочисленными ухажерами офицерами: это мой зять поет, вот мы какие! Да и разгрохал ее какой-то нетрезвый кавалер в узких медицинских погонах. Но я еще про Марусю, про ее появление в Моршанске не рассказывал.

МАРУСЯ ВЕРНУЛАСЬ

Маруся Голубева (фамилия у нее осталась девичья, все с Филиппом своим разводилась-сводилась, жили нерасписанные, но венчанные) появилась на дворе сестринского дома глубокой осенью 1941 года. Звякнула железная щеколда, заскрипела калитка и, пошатываясь, вошла седая старуха в лохмотьях и с котомкой. Вам чаво, гражданочка? — раздалось с Дуниного крыльца. Дуня, нешто не признала? Дуня пригляделась. Ай, ай, Настя, Клаша! Идитя скорее! О, Господи! Дуня тяжело сгрузила свое тело по ступенькам и успела подхватить готовую упасть сестру.

Сапожных дел мастер Филипп Иванович обнял крепко свою Матрену, уходя на фронт, и пообещал: Я, мать, быстро, мы его помолотим — и назад. Нам, сапожникам, все равно, что сапоги тачать, что фашиста кончать. А ты тут гляди у меня! Ты теперь солдатка, вдова соломенная. Не шали. Ну, прости уж и прощай! Не стучи подметками! Филя, ты тама не особенно… И не пей на войне-то, стыдно. Ты че? Бросил я, Матрена! Последнюю чекушку в опилках закопал — до победы. Вернусь, откопаю, вдвоем и выпьем. А лучше двигай — в Моршанск, к сестрам. Ну, прощай!

Наивная тетя Маня. Аккуратная, чистоплотная — до болезненности. Из тетьнастиных рассказов: идет Маруся с речки, несет корзину с прополощенным бельем на плече. По другой стороне улицы мужик прошел и харкнул наземь, в кювет. У Маруси аж лицо скривилось от такого безобразия. Будто он ей в корзину плюнул. Разворачивается она и назад, на речку, на мостки, переполаскивать. Во ведь какая была чистоплюйка-то! А потом… Война все привычки поломала.

Уходила Маня от немца из Ворошиловграда с народом и армией. Бежала в степи. За Дон переправилась. Все, что с собой прихватила, разошлось в пути на всякую нужду. Где пешком, где на телегу брали, где в машину — подвизитя, ради Бога… А где и поездом. И оборону копала, за раненными ходила, за больными. Кровь, гной, грязь, голод и вошь. Где-то Филя ее воюет? Обещал писать в Моршанск, сестрам. К ним она и держала свой душеломный путь. Попала в эшелон беженцев. В товарном вагоне везли. Держалась она ближе к дверному проему, воздухом чистым дышала, от духоты спасалась. Кругом-то одни бактерии заразные летают. Прислонилась к стойке, смотрит на российские осенние просторы, убогие деревни, печалуется душой, думы думает. Да закройте, наконец, дверь! Тепло выдувает и сквозняк невозможный! Больные здесь! — заорал кто-то из темного угла. И какой-то мужик, не долго думая, двинул сапогом по двери, толкнул ее с силой в сердцах. Та и покатилась, только ролики засвистели. Бах — и сдавило дверью Маруськину голову. Все думы-то враз и вылетели, одна боль осталась. Да потом на голове у нее шишка вздулась — то ли опухоль, то ли гематома. Мы ее, шишку эту, всем домом разглядывали и щупали.

Отмыли Марию, отскребли, отчистили, переодели в свежее, стираное. Живи, сестра.

ПОРТРЕТЫ