Но тогда была война

Вырос младший, окончил школу, в армию ушел служить. Потом женился, мать одну оставил. Разбежалась семья. Остался альбом с довоенными фотографиями. Перебирай их да о прошлом печалься. А что там в нем, в прошлом, хорошего-то? Было ли оно? Было, было. Вот вся семья за столом в саду. Как славно-то, Господи! А когда же это? Накануне войны. Ох, война проклятая. Выдвинет мать ящик в гардеробе, достанет костюмчик, расстелит на коленях, гладит рукой и плачет. О чем плачешь, Разлука? Да обо всем. Полегчает от слез; оботрет щеки, уберет выкройку на место, подальше от глаз. Вдруг дверь открывается. Старший пришел. Здравствуй, сынок. Прости меня. За что, ма? За все…

Когда мать умерла, взяли из домашнего на память кто чего: сестра альбом, старший сын — икону, ею его с невестой молодой мать с отцом благословляли на свадьбе, ту икону, которой были благословлены сами когда-то, в годы далекие…

Средний и младший братья ничего не взяли, даже елочные игрушки довоенные забыли. Средний сын не успел перевезти мать на новую квартиру, которую получил и на нее тоже. Только проехала она мимо нового дома в ритуальном катафалке по дороге на загородное кладбище упокоиться рядом с мужниным холмиком.

Все отдали соседям по коммуналке, заселенной к тому времени матерями-одиночками. А им тоже ничего не понадобилось. Что брать-то? Все старое да ветхое, шкаф довоенный, 30-х годов, а на дворе 80-е. Катька — соседка — вывалила из ящика на пол барахло, увидела бордовую выкройку — может, ее мальцу сгодится? Подергала ткань за края, а она и расползлась. Выбросили заветный несшитый костюмчик вместе с остальным мусором на помойку. Где ты, счастье несметанное, несостроченное?

ПАМЯТИ МАМЫ

Не прижал я тебя к груди

И не крикнул: "Не уходи!"

Перед казнью безвестностью звезд

Слов заветных не произнес.

Вот он, в травах и мхах бугорок.

Как же я без тебя одинок!

Одинок! Одинок! Одинок!

Стон ли слышу оттуда: "Сы-но-о-к!"

Или это шумит трава?

Или ветер роняет слова?

Не отходит от горла комок.

Часто слышу ночами: "Сы-но-о-к!"

Или ночью ударит вдруг

В дверь мою незнакомый звук,

Или поздний ночной звонок,

Или шум за окном тополей,

Все мне чудится мамы моей

Безответный родной шепоток…

Ветер в окна стучится: "Сы-но-о-к!.."

ДОМОЙ

В конце лета 1943 года Большой театр двинулся в столицу. Отправили его водным путем. Не знаю, как добирались до Москвы солисты — народные и заслуженные, а балет плыл на теплоходе "Михаил Калинин", хор — на "Володарском". Деталей каютно-палубной жизни, убейте, не помню, в подробностях рассказывать не могу. Сцены пароходного бытия перебиты в дальнейшем похожими сценами из многочисленных художественных кинофильмов, перемешались с ними и представляются смесью пестрых видений ярких одежд, парфюмерных благовоний, вкусных запахов ресторана-столовой, бесконечной водой и дальними береговыми пейзажами большой Волги. Опять кадрами: колокольня на близком от берега взгорке и добела выжженные к ней тропинки по зеленой траве. Ярко: стоянка у какого-то причала. Глазеем с палубы на воду. Рядом — лодка, в ней дед ловит рыбу: к корме прилажен длинный шест с круглой, огромной, на проволоке сеткой. С боков сетки к концу шеста веревочные крепления протянуты. В руках рыбака веревка, также привязанная к концу шеста. Это подъемник, обыкновенный подъемник, но ведь надо еще много лет прожить, чтобы узнать, что это за снасть. Сначала я увидел, как дед потянул за веревку, и из воды вынырнула сеть, а в серединке ее прыгали серебристые рыбешки. Ой, что это прыгает? Рыба, не видишь, что ли. Ничего ты еще не знаешь, Руя. Знаю! Это вобла! Ха-ха-ха, потешается театральная публика.

Рыбак подтянул к себе сеть, вынул улов и снова "закинул невод". А сверху, с палубы публика глядела и ждала, когда он опять поднимет сетку. Ну, давай же, тяни! — закричали ему нетерпеливые хористы. Он их не слушал, степенно, не торопясь, сворачивал свою козью ножку. Как дядька-инвалид в подвале у тети Кати. Попыхтел, подымил и вытянул, наконец, закидушку. Пустая!

Дед выбрал якорек и отгреб подальше от назойливых глаз пассажиров. Я тоже не люблю, если смотрят, когда я что-то делаю. Упрут руки в боки, да еще и советовать начинают, подсказывать — участвовать. Поэтому никогда не играю в огромные санаторные шахматы: вокруг играющих сразу собирается куча специалистов — карповых и каспаровых. Мой товарищ художник Владимир Рукавишников любил приговаривать: знаешь, почему детей днем не делают? Не будет никаких детей, советами замучают. Крик души старого пейзажиста, проведшего немало часов на этюдах.

Рыбак отплыл подальше и снова опустил в волжскую водицу свою снасть. И поймал, да такую рыбищу! Я видел, как прыгала на сетчатом круге, словно циркачка на батуте, серебробокая пленница.