Но тогда была война

А сестры стали называть и отца, и сына детычками. О, детычка идет, шесть батонов и тридцать котлет везет. Руя, детычка, ты когда сядешь за уроки?

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ДЕТСТВО

Годы катят чередой,

никуда не деться.

Как мне хочется порой

возвратиться в детство.

По дороге малышом

я бы вновь протопал,

в деревянный дом вошел

по ступеням теплым.

Я принес свою беду,

одолев ступени.

Тихо голову кладу

маме на колени.

И беда мне не беда -

отлетели беды…

Как вернуться мне туда?

Детство, слышишь, где ты?

Помню я еще про то,

как отец для сына

прятал в кожаном пальто

солнце апельсина.

Я тянусь к нему рукой,

мне не дотянуться…

Годы катят чередой,

в детство не вернуться.

Не вернуться никогда,

Заросла дорожка.

Можно обмануть года

Разве понарошку.

Эту песню напишу.

Запою порою -

Помогаю малышу,

Моему герою.

Приношу свою беду,

Одолев ступени.

Тихо голову кладу

Маме на колени.

И беда мне не беда -

Отлетели беды…

Не вернуться никогда.

Детство, слышишь, где ты?

СИ-235

Это марка приемника. Высокий оклеенный синим дерматином ящик. С прорезями на передней стенке под динамик и кольцо, градуированное на диапазоны волн. Крутишь ручку, и вращается шкала-кольцо, подсвечиваемая изнутри маленькой лампочкой. В начале войны все приемники было приказано сдать. А после Победы их вернули, как ни странно, и наш СИ-235 занял свое прежнее место на столе, рядом с книжной этажеркой.

Я воспитан радио, и моя любовь к нему, как говорится, до гроба. Я слушаю его и вижу! Вижу так, как подсказывает мое воображение, и никто не навязывает мне никакие картинки.

Магический океан эфира шумит и потрескивает. И вот сквозь фон до моего уха долетают слова ремарок передачи "Театр у микрофона": "Входит товарищ Сталин…" И далее разворачиваются сцены радиоспектакля, которые я вижу ясно и отчетливо. Я сделался радиоманом, воспитался и вырос на радиопередачах. А кино? — слышу вопрос. Да, и кино. Это две страсти-любви уживались во мне удивительно. Но тогда было другое кино, иной силы. В холодном, почти ледяном коробе "Гая" я смотрел "Молодую гвардию", не шелохнувшись, и лил слезы, веря каждому кадру, как верю и теперь. А на что сейчас смотреть? А слушаешь, и ничто не ограничивает фантазии. Все радиопьесы, литературные передачи, "Клуб знаменитых капитанов", эстрадные концерты — все мои. Время передачи последних я записывал и докладывал Зое, мы их слушали вместе, от чего в доме становилось весело и тепло.

Как хорошо дома! Даже в нашей тесноте. Все здесь, рядом, никто не ссорится, печка теплая, посередине комнаты горит керосинка, на ней греется чайник, я делаю уроки, одновременно слушаю радио и читаю взятую в новогиреевской библиотеке книгу — исторический роман "Московляне", умудряюсь слушать, о чем говорят в комнате и встревать в разговор, получая иногда подзатыльники. Ах, как здорово! В ногах у меня под столом лежит пес Уран и жует мою ногу, которую я засовываю ему в пасть; жует ласково, мне щекотно и я хихикаю. Это и есть счастье, честное слово.

Что грешить напрасно, счастливых, теплых мигов в жизни немало. Новогодний праздник. Или святки, когда с мороза вваливаются ряженые — Лида с подружками, — не страшные, а смешные, в вывернутых пальто с напяленными на голову шелковыми чулками: покричат, покуролесят и со смехом — в следующий дом…

ЛЕБЕДЬ ДЕТСТВА

На шестнадцати метрах от ЖЭКа

Проживало нас семь человек.

Сундучок нам был выделен с Женькой

Коротать на нем детский наш век.

В ноги ставили стул с табуреткой,

Мы локтями дрались за "метраж".

Иль, рифмуя экспромтом, нередко

Я впадал в поэтический раж

И в стихах пересказывал "кины",

Добавляя чуток своего -

Партизанские стряпал картины…

Нет, не вспомнить сейчас ничего.

Только помню, как смолкнувший Женька

В щеку мне дышал горячо,

Обнимал, засыпая, за шею

И шептал, подбодряя: "Еще!"

Спят мальчишки. Свят дух благоденствий.

Спят, свернувшись птенцами в гнезде.

Где ж ты, наш сундучок деревенский,

Где ж ты, брат, на какой ты звезде?

И еще об одном без умолку

Я могу вам рассказывать, как

Нам отец к Новогодию елку

Ставил в комнате — до потолка!

Что же там, в моей памяти пестрой,

За годами осталось вдали?

Вот со шкафа старшие сестры

Нам снимают коробку в пыли.

И реликвии прошлого детства

Довоенной счастливой поры -

Доставались со священнодейством

Красоты несравненной шары.

Первый — царский, блестящий, сверкальный -

Был в снежинках, второй — голубой,

Третий — желтый с каемкой зеркальной,

Бусы, лампочки, дождик волной…

Я на провод накручивал вату,

Форму лебедя ей придавал

И крахмалом ее комковатым

(Сам заваривал!) покрывал.

Женька тоже мастырил фигурку,

Что — припомнить сейчас не берусь.

"У тебя получается, Юрка, -

Он сказал мне. — Не лебедь, а гусь".

Мазанул его по носу клеем,

Он мне в лоб — своим ватным комком.

Что имеем, о том не жалеем,

О потерянном плачем потом…

С керосиновой лампой — как в келье -

Сушим с Женькой "гусей" на печи

И раскрашиваем акварелью,

И душа от восторга кричит!

А потом, заключая картину

Украшенья зеленой красы,

Мы пронзаем иглой мандарины

И поглядываем на часы…

Как мы бедно, но радостно жили!

Пусть еда не ахти — не беда.

Но на елке горит, на вершине,

Перламутровая звезда!