Но тогда была война

Набираем сушняк, разводим огонь, тащим воду — коричневая; ничего, прокипятим. Все жмутся к костру, отходить далеко боязно, но надо — дровишки требуются. Котька и Лялькос с топориком, вырубают колы для подвески ведра, перекладину. Технология закладки та же: выгружаем на телогрейку все, что прихватили из дому, сортируем, чистим картошку. Лишнюю в костер, печеной на второе побалуемся. Новое: банка сырка соевого в томате — хороша заправочка, и знакомый соус.

Сидят ребятки у костра, греются, рожицы малиновым светом огня облиты. Хорошо!

Светает. Тени в лесу отступают, выявляются стволы деревьев. Еще полчасика, и можно идти по грибы. Как раз супчику поедим. А он готов? — попробуй. Готов! Глотаем слюнки.

Вдруг Лялькос хватает ведро и мчится с ним в чащу. Все толпой за ним; р-р-раз ему подножку, и он падает, нелепо пытаясь и суп спасти, и не ошпариться. Полведра в луже. Ты куда побежал, зараза?! Я хотел в болоте остудить! — ноет Лялькос. Эх ты! Но поели все, что осталось, из костра горелой картошкой рожи попачкали, костер залили и пошли…

Встало солнце, загомонили птахи. Тепло. Вышли на просеку. Дед с бабкой на возу едут. На телеге две огромные корзины с лисичками. Ой, где собирали? Тама! — махнул дед рукой неопределенно. Где тама, кто его знает.

Набрели на малинник, накинулись на ягоды. В зарослях проходы, ветви малины сверху сомкнуты. Расползлись по этим тоннелям кто куда, аукаемся, ведра за собой подтаскиваем. Ух ты! — наткнулся на корзину, полную грибов. Кто-то потерял, малина увела. Чья! Эй, чья корзина? Ничья — будет моя. Ползу, ем малину, подтаскиваю ведро и корзину. Женька, ты где, ау! Лопал малину, лопал, оглянулся — нет корзины. Туда сюда на четвереньках по тоннелю — нет: как бы свое ведро не потерять. Эх, корзиночка ничья, вот досада! Малина увела.

Рассказал об этом случае Большому. Он помотал головой, подумал, помолчал. А потом изрек: от чужого ведра не будет добра. Вот так.

СТРАСТИШКИ

После Зои Кутинцевой мы прилепились к Большому. Я его раньше не знал. Стало быть, посадили его очень давно. Он вернулся из тюрьмы тихий, туберкулезный. Ходил наклоняясь вперед и переваливаясь с ноги на ногу, а головой как будто пытался держать прямую линию движения: так вдоль этой невидимой оси и ходил, покачиваясь, большой, сутулый, с рыхлыми ладонями и пухлыми пальцами, с землистым лицом. Как будто он дезертир, в подполе жил, подумал я. Он собрал нас, только мальчишек, вокруг себя, привлек тюремным фольклором: читал нам по памяти бестселлеры начала ХХ века о приключениях шайки Рокомболя. Балы, театры, автомобили, рестораны, свечи и "дамы в соболях, лакеи носят вина там, а воры носят фрак…" — картинки так и мелькали перед глазами. Жил он вместе с матерью в Минькином доме на первом этаже, потому кучковались мы всякий раз на крыльце или в подъезде на лестнице и, сидя на деревянных ступеньках, распускали свое воображение, представляя захватывающие эпизоды разбойной жизни. Пел он и песни: "А над отцовской могилой плакал молоденький вор…"

Большой следил за нашим поведением, запрещал выражаться, драться и озорничать. Зачем он это делал? Может, готовил из нас смену или, раскаявшись, искал в детях душевную утеху?

Открыл он нам и страсть карточной игры, по копеечке выигрывая наши утильные денежки. Я однажды собрался с Зоей Дворниковой (а Руя у нас влюбился!) и ее подружкой на графский пруд покататься на лодке, раздобыл денег, но в ожидании свидания заигрался на лужайке за Минькиным домом, продулся в пух и прах в очко, проглядел девчонок и потом, чуть ли не плача, носился по парку в поисках дамы сердца, роняя на бегу слезы отчаяния и обиды на самого себя. Ах, мальчик, бедненький ухажерчик, как же тебя бросили несчастненького, одного, не поманили ручкой, прошли мимо. А не режься в карты, так тебе и надо. С той поры карточную страстишку как рукой сняло. Не играю на деньги ни в карты, ни во что другое, ни в азартные игры с государством.

Но это уже не из детства, а из начинавшейся юности, где сирень, стихи, любовь и слезы… А детство кончалось.

ДЕТСТВО КОНЧИЛОСЬ

Мы выросли, мы вынесли войну!*

Прошли послевоенные мытарства,

И детство, незабвенную страну

На улице булыжной Пролетарской,

Я в памяти ревниво берегу,

Ироний и насмешек не прощаю.

На том оно осталось берегу.

Но я не расстаюсь с его вещами.

Давно я не живу в его стране,

Но память не скупа, мне память светит.

Рабочее начало есть во мне,

Хотя "из служащих" всю жизнь пишу в анкете.

Спасибо, улица, за то, что ты была

Наставницей для нас и педагогом,

Взрастила, научила, подняла,