Но тогда была война

Как запел Иван, комиссар в кожане явился, уставился на певца, поглядел, поглядел, революционными мозгами пораскинул и приказал: "Гоните его вон! Ничего у него, кроме бороды, нету!"

Венчался отец с матерью в Пичаеве, потом бороду сбрил — стал молодым, красивым и безработным. С молодой женой и дочерью добрался до Карелей к родителям. А там тоже беда: вот-вот, поди, раскулачат да в Сибирь отправят. Что делать? Деда Павла Григорьевича браты да сваты уже многие под Свердловск отбыли не по своей воле. Не стал дед испытывать судьбу, распорядился ею сам: вот тебе, Петра, лошадь, вот лошадь тебе, Иван. А Михаил? А его уже нет, увлекся революционными идеями, да не сошлась теория у него с практикой в нешибко сильной голове, порешил себя дядька Миша, вот так.

И скомандовал Павел Григорьевич: дом бросаем и айда отседова, да поближе к тому месту, откудова все приказы о порушении нашем исходят. В Москву, в столицу. Мы таперя не богачи, а извозные работники, по найму трудимся. А в Москве безопасней. Вот как распорядился, как рассчитал!

Все бы хорошо, но для Ивана документ чистый справить бы, чтобы не светилась в нем его дьяконовская должность. Ну ежели нынче можно справить приглашение на банкет к иностранному президенту, то и тогда нашли доброхота из местных властей, оплатили труды, и выправил он справку за кружочки желтенькие о том, что ничем другим, как чистым крестьянским трудом в хозяйстве своего отца да сапожным делом, податель сего документа не занимался.

Через тридцать с лишнем лет, уже будучи молодым пенсионером 55 лет (творческая пенсия у артиста и ранней бывает), получил отец письмо из далеких сибирских земель от стародавнего своего доброхота: разыскал-таки, нашел адресок. И напомнил он в своем письме об оказанной в былом далеком услуге, жаловался на трудную жизнь, намекал на что-то и просил, подлец, денежного вспомоществования. (Случалось это году в 62-м, я уже два года после окончания института ходил в конструкторах III категории.) Я как раз с работы явился, а мне навстречу по длинному коридору нашей коммуналки отец движется, губы синие, бумажку в руке дрожащей тянет ко мне, бумажка трясется: де-де-деточка, сынок, что де-де-лать? Я прочитал послание, посмеялся, скомкал его: выбрось и забудь. Отец долго рвал его на мелкие кусочки в комнате, потом пошел спускать в унитаз. Больше вестей не поступало…

Всякий раз, проезжая или проходя мимо Большого театра, я вспоминаю отца, и как он "Карего кусал", и лошадь получил, и как я с гордостью писал в анкетах: отец — артист хора ГАБТ СССР…

АРТИСТ ХОРА

А случилось это вот как. Приехал Иван Павлович с отцом и матерью в столицу. Брат Петр отбыл дальше, в Тверь, осел там в сапожной артели. Сестра Мария с мужем Степаном Нестеровым — на Фрезере, под Москвой, нашли клочок земли среди сотен железнодорожных путей, там Степан на пару с братом своим Яковым то ли купили, то ли построили дом на две семьи. Степан возчиком устроился, Яков на путях.

Отец поначалу работал на строительстве Тушинского аэродрома, ютились по сараям, дед с бабкой с ними делили полупоходную жизнь. Потом стал он возчиком в Кучино, по Горьковской железной дороге, на стройке ОГПУ. И снова — сараи, таборничали, как цыгане. В общем, очень жизненно точно подметил товарищ пролетарский поэт: "Под старою телегою рабочие лежат. Сливеют губы с холода…" Всегда, читая или слушая эти строки Маяковского, представлял я под этой телегой родителей своих, малограмотных, тамбовских. С Зоей, дедом да бабкой, коих мне в жизни повидать не довелось, да новорожденным Витенькой, маминым первенцем. Он умер от воспаления легких в подтележном рае грудным младенцем на руках у Клаши — не донесла она его до больницы. А Павел да Ульяна еще до этого в Никольском возле храма упокоились. А Клаше сон был вещий: приходит к ней свекровь Ульяна и говорит: Клавдия, когда будете хоронить Витю, откройте мой гроб и положите то, что забыли положить. Клаша проснулась в ужасе, прижала сына к груди, мужа разбудила: Вань, так и так… Да брось ты всякую ерунду, хмыкнул он спросонок, обнял жену и захрапел. А как горе стряслось и хоронили сынка, крышку гроба Ульяниной домовины подняли, глянули — а там действительно не было у нее в руках "пропуска" — бумажки с молитвой. А Клаша потом всю жизнь боялась снов.

Возил отец грузы всякие — кольца бетонные, песок, щебенку, кирпич; и возчик и грузчик: кольцо один сам закатывал на телегу запросто. В ближайшей церкви прирабатывал — пел в хоре, в рабочем клубе в самодеятельность записали, синеблузник. Вместе с другом своим моршанским Николаем Видяпиным.

Как-то в клубе подошел к ним один человек интеллигентного вида, думаю Богом посланный, и говорит: что ты, Иван, попусту свое золотое горло тратишь. Надо бы в артисты, Большой театр тебе по плечу. Там, между прочим, сейчас конкурс в хор объявлен. Поезжай, вся жизнь изменится, вот увидишь.