Но тогда была война

телегу прёшь свою?

Зачем же мы растили

детей в твоем "раю"?

Хоть пожалей былинок,

с похмелья голося.

Ты, как Перовский рынок,

Россия, стала вся.

Отстегивай косые,

пока живешь — живи!

Гуляй, гуляй, Россия!

Воруй, воруй, Россия!

Торгуй, торгуй, Россия,

но не продешеви!

1992

СНЕГ

Я вернулся с чеченской войны,

ни судьбы, ни жены, ни струны…

и пустые висят рукава,

и большие сулят мне права…

Во сне, во сне

стучит, пулемет,

и снег, и снег,

идет, идет…

Маме сорок. Отцу сорок пять,

но с порога смотрю — не узнать:

две седые как снег головы… -

неужели, родимые, вы?

Ты прости меня, слышишь, отец,

я, как дед наш, теперь не боец.

Ты прости, постаревшая мать,

нечем мне вас при встрече обнять.

Я живой. Ну а вспомнят ли тех,

кто упал в окровавленный снег?

И живые-то мы — наравне

с перебитыми в отчей стране.

Не уходит из сердца зима.

Я боюсь, не сойду ли с ума:

снится снег, а под снегом все мы,

как холмы, как холмы, как холмы…

Во сне, во сне

Стучит, пулемет,

И снег, и снег,

Идет, идет…

1995

ЗАЧЕМ?

Я родился в 38-м,

И военная память свежа.

Но от памяти в сердце моем

рана свежая, как от ножа.

Сколько покалеченных

повстречалось мне

от войны Отечественной

до войны в Чечне…

По вагонам рыдала гармонь,

и кричали калеки: "Подай!.."

Той войны негасимый огонь

в мою душу вмурован впотай.

Был бросок по пескам на Кабул.

За Афганом — Тирасполь, Кавказ…

Кто ж, ребятки, в кирзу вас обул

и на кой же сюда кинул вас?

Ваши деды полвека тому

за Отчизну хватали свинец.

Ну а вы-то служили кому?

Кто вручил вам терновый венец?

И какою закончится век -

то ли малой, а то ли большой?

Сколько ж нас у России калек -

коль не телом, так, верно, душой?

Сколько покалеченных

повстречалось мне

от войны Отечественной

до войны в Чечне…

1995

КАМЕНЬ И ОСКОЛОК

(поэма)

На запасных путях — банкет,

обед прощальный, то бишь.

В домах у вдов такого нет -

колдуй, не приготовишь.

Ножи над белым кочаном,

как бабочки, порхают.

Мальчишка с русым хохолком

за Гансом наблюдает.

Журчит, мурлыкает в ладонь

гармоника губная.

А Гансу кухонный огонь

камин напоминает.

Как в фатерланде он давно

поленья жег в камине,

и пил он рейнское вино,

и водку пил на тмине…

Потом повесил автомат

на жилистую шею.

Потом притопал в Сталинград

и вмерз с дерьмом в траншею.

Потом он брел через Москву,

глаза в брусчатку пряча…

Потом, грызя свою тоску,

задумываться начал…

И вот пришел тот самый час,

еще чуть-чуть осталось,

когда колеса застучат:

"Нах хауз, Ганс, нах хауз…"

И Ганс, за много лет впервой

почуя вкус надежды,

трясет в такт песни головой,

к борщу капусту режет.

Стоят вдоль насыпи столы,

гудит веселья хаос.

Кипят походные котлы:

"Нах хауз, Ганс, нах хауз…"

И сердцу хочется добра.

И, увидав мальчишку,

Ганс извлекает из ведра

большую кочерыжку.

Встряхнув в ладони сладкий груз

и дернув челкой рыжей,

он крикнул: "Битте! Кушаль, рус!" -

и бросил кочерыжку…

Ванюшка вырос без отца…

Январь сорок второго. Роддом.

Веселого мальца

Бог дал тебе, Петрова! -

сказала няня, принеся

басистого младенца.

— Не плачь. Ведь жизнь еще не вся.

— Куда ж мне с ними деться?

Ведь он — седьмой!

А мой-то, мой

ушел сам, добровольно…

— Ты, мил-подруга, тут не вой,

и так кричат довольно.

Всех бабьих слез не оботрешь…

А парня как же назовешь?

Малец-то без изъяна!

— Пусть в честь отца — Иваном…

Он вырос в бедности войны

и голода знал страхи.

С братьев донашивал штаны,

донашивал рубахи…

Случалось, и не раз, хлебать

такую затируху,

Что нынче даже вслух назвать -

не то, чтоб съесть, — нет духу.

Едва сумел сойти с крыльца

ступенькою крутою,

а знал уже, что без отца

растет он сиротою.

Иван однажды мать спросил:

— А папка где наш, мама?

— Погиб…

— Неправда!

— Правда, сын…

Не верил. Ждал упрямо.

Встречать ходил все поезда,

мерз, стоя у откоса.

Стучало сердце: "Да, да, да…"

"Нет, нет…" — в ответ колеса…

А если окликал: "Сынок!"

его солдат проезжий,

к нему кидался со всех ног

с отчаянной надеждой.

И снова мчались поезда,

и снова у откоса

стучало сердце: "Да, да, да…"

и нет-нет-нет — колеса…

И получил на свой вопрос

Иван ответ суровый.

Друг батькин фронтовой привез

известие Петровым.

Все рассказал он про отца,

табак на кухне тратя,

как был до самого конца

с Петровым в медсанбате,

как тот стонал:

"Не выжить мне!.."

и прошептал, слабея:

— С-под сердца вот,

свези семье…

Даю наказ тебе я…

И вынул из тряпицы гость

кривой кусок металла.

Вложил его Ванюшке в горсть,

и горсть горячей стала…

Он рос. И мысль росла одна,

и в ней он укреплялся:

все беды принесла война,

фашисты, фрицы-гансы…

А "гансы" возводили цех,

ходили без конвоя,

и долетал их резкий смех

до нашего героя.

И с перетянутой струной

растущей в тайне мести

бывал он как глухонемой

и цепенел на месте.

На первый ряд садился он

в кинотеатре душном,

сжимая в кулачке патрон -

любимую игрушку.

И если погибал герой

военного сюжета,

рождался у Ивана свой

сюжет в ответ на это.

И в нем, конечно, был он сам

отчаянным героем,

и пулемет его чесал

фашистов строй за строем…

А после пленных видел строй,

совсем не страшных "гансов",

сжимал патрон в кармане свой,

и сам в комок сжимался.

Шагал в колонне пленных Ганс,

худющий — глянуть тошно…

И мать Ивана как-то раз

дала ему картошки.

И бабы с русской простотой,

презрев войны разлуки,

совали что-то им порой

в протянутые руки.