Ночной океан

Луна ярко сияла над первобытными руинами, освещая плотное облако песка, которое, казалось, было выдуто сильным, но уже сходящим на нет порывом ветра из какой-то точки в скале впереди меня. Я знал, что именно этот холодный песчаный вихрь тревожил верблюда, и уже собирался отвести его в более надежное укрытие, когда случайно взглянул вверх и понял, что на вершине утеса ветра нет. Сей факт удивил и насторожил меня, но память услужливо подсказала мне, что на своем пути чрез пустыню я повидал уже немало таких вот сильных, но кратковременных шквалов; похоже, тут они были обыкновенным делом. Прямо сейчас веяло, надо полагать, из трещины в скале, ведущей к пещере; проводив вьющийся песок глазами, я вскоре убедился в том, что эпицентром волнения является чернеющий к югу от меня вход в другое святилище, едва ли попадавший до того в поле моего зрения. Сквозь удушливое песчаное облако я побрел к нему. Вскоре стало ясно, почему из всех проходов этот был наименее всего занесен: меня сразу же встретил необычной силы порыв ледяного ветра, почти загасивший факел. Будто великан, закованный в камень, дохнул на меня, поколебав и растревожив сонные пески, – и шлейф их волнения, постепенно удаляясь и разрастаясь, вскоре убывал; но временное спокойствие, воцарявшееся средь руин, не могло обмануть меня. Нечто чуждое обитало здесь, и, обратив взгляд к луне, я понял, что и она содрогается, подобно своему отражению в не ведающих покоя водах. Сама владычица ночи трепетала – стоит ли говорить о силе ужаса, что объял меня? И все же он не мог уничтожить жажду чуда, живущую в моей душе, – едва порыв утих, я шагнул в черноту.

Этот храм, как мне показалось снаружи, был больше, чем все посещенные мною ранее; по-видимому, его обустроили в пещере естественного происхождения, ибо ветер, гулявший здесь, приходил откуда-то из необозримых глубин. Здесь я мог стоять во весь рост, но окружали меня алтари столь же приземистые, как и в других святилищах. На стенах и потолке я впервые увидел следы изобразительного искусства древней расы – любопытные вьющиеся полосы краски, почти выцветшие и осыпавшиеся; а на двух алтарях я с растущим волнением различил узор добротно исполненной криволинейной резьбы. Когда я поднял факел повыше, мне показалось, что форма сводов была слишком правильной, чтобы ее сотворил резец природы, – и я подивился достижениям доисторических зодчих. Их инженерное мастерство, полагаю, достигало значительных высот.

Затем яркая вспышка фантастического пламени показала мне то, что я искал: вход в те отдаленные пропасти, откуда внезапно задул ветер; и дух мой захватило, когда я осознал, что вижу маленькую, безусловно рукотворную дверцу, вделанную в твердь скалы. Нацелив факел во тьму тоннеля, я, пригнувшись, пошел вперед – и там, насколько хватало глаз, увидал довольно круто сбегающие вниз ступени, мелкие и многочисленные.

Спуск по ним и поныне является мне во снах – о, ведал бы я заранее, куда они меня приведут! Тогда они мне даже и ступенями не показались, а лишь сомнительной опорой для пят на крутом спуске. В голове у меня кружились безумные мысли, а предостережения арабских пророков, казалось, плыли ко мне через пустыню: из земель, известных людям, – в Безымянный Город, о котором они не осмеливаются и думать. И все же я колебался лишь мгновение, прежде чем миновать проем и начать осторожный спуск по крутому проходу, глядя то вперед, то под ноги.

Лишь в бреду или в галлюцинации опиомана вообразим и уместен подобный катабасис. Узкий проход будто растягивался во времени и пространстве, утаскивая меня вниз, на самое дно колодца с призраками, и свет факела в моей руке не достигал глубин, в которые я сходил. Забыв свериться с часами, я утратил связь со временем – и ужаснулся, предположив, насколько долог будет мой спуск. Направление и уклон коридора вольготно видоизменялись, проход то ширился ввысь, то сужался так, что ничего другого не оставалось, кроме как, стиснув зубы, двигаться ползком под гнетом скальной тесноты. Мой бедный источник света, устав разгонять тьму, зачадил и погас – но все же успел подвести меня к новому ступенчатому пролету. Я так долго полз во мраке, что не сразу осознал потерю, держа погасший факел перед собой, будто он еще ослабить власть тьмы. Странные инстинкты пробудились во мне – те самые, что и сделали меня странником на земле и поклонником далеких, древних и заповедных мест.

В отсутствие света перед глазами сами вставали образы, рожденные литературно-оккультным опытом и знанием. Прихотливая вязь темных откровений Абдуллы аль-Хазреда перетекала в апокрифические кошмары Николая Дамасского, а те, в свою очередь, готовили сцену фантасмагорически-гротескному «Образу Мира» Готье де Меца. Я шептал заклинания, взывал к Афрасиабу и его демонической свите, сплавлявшейся вниз по Оксу[15]; декламировал нараспев рефрен «Непроницаемой черноты бездны» лорда Дансени. А едва спуск стал опасно крутым, я обратился к Томасу Муру – пока не почувствовал, что слова, произносимые мною, вгоняют меня в дрожь: