Норвежский лес

Некоторое время мы шагали молча. Тропинка свернула от забора фермы и вывела на круглую, как пруд, поляну, окруженную лесом.

– Иногда просыпаюсь по ночам, и становится жутко, – прижимаясь к моей руке, сказала Наоко. – Кажется, я так и останусь ненормальной и никогда не поправлюсь. Состарюсь и закончу здесь свои дни. От одной мысли до костей пробирает дрожь. Страшно. Горько. И холодно.

Я обнял Наоко и прижал ее к себе.

– Иногда чудится, будто Кидзуки манит меня, протягивая руку из темноты. «Эй, Наоко, мы с тобой неразлучны». Он говорит так, а я не знаю, что делать.

– И что ты делаешь тогда?

– Только не подумай ничего.

– Не подумаю.

– Прошу Рэйко меня обнять. Толкаю ее, ныряю к ней постель. Она обнимает меня, а я плачу. И гладит мое тело, пока не согреюсь. Как это по-твоему – странно?

– Ничего странного. Только вместо Рэйко обнимать тебя хочется мне.

– Сейчас… обними… здесь… – сказала Наоко.

Мы обнялись, присев на сухую траву. Наши тела полностью утонули в ней, и видно было только небо и облака. Я осторожно положил Наоко на землю. Ее тело было теплым и мягким, а руки хотели меня. Наши губы слились в поцелуе сами.

– Послушай, Ватанабэ, – раздалось возле моего уха.

– Что?

– Хочешь со мной спать?

– Конечно.

– А подождать можешь?

– Конечно, могу.

– Мне сначала нужно разобраться в себе. Разобраться и стать подходящим для тебя человеком. Потерпишь до тех пор?

– Конечно, потерплю.

– Сейчас твердый?

– Лоб?

– Дурак! – прыснула Наоко.

– Если ты о том, встал или нет, то, конечно, да.

– Прекрати это свое «конечно».

– Хорошо, не буду.

– Как это – тяжело?

– Что?

– Когда твердый?

– Тяжело? – переспросил я.

– Ну, в смысле, тягостно?

– Как посмотреть.

– Давай помогу?

– Рукой?

– Да, – сказала Наоко. – Если честно, он уже долго тычется в меня – аж больно.

– Так лучше? – спросил я, немного сдвинувшись.

– Спасибо.

– Послушай, Наоко…

– Что?

– Сделай, а?

– Хорошо, – улыбнулась Наоко. Она расстегнула мне ширинку и взяла в руку твердый пенис.

– Теплый, – сказала она.

Я остановил Наоко, когда она начала было двигать рукой, расстегнул пуговицы на ее блузке, застежку лифчика, и прильнул губами к мягким розовым грудям. Наоко закрыла глаза и начала медленно двигать пальцами.

– Классно у тебя выходит, – сказал я.

– Будь умницей – молчи, – ответила она.

Кончив, я обнял ее и еще раз поцеловал. Наоко поправила лифчик и блузку, я застегнул ширинку.

– Теперь будет легче идти? – поинтересовалась она.

– Благодаря тебе.

– Тогда, если не возражаешь, давай пройдемся еще немного.

– Давай, – ответил я.

Мы прошли луг, рощу, еще один луг. Наоко рассказывала мне о смерти своей старшей сестры.

– Я не говорила об этом почти никому, но хочу, чтобы ты знал, – сказала она. – У нас была разница в шесть лет. Мы были совершенно разными, но это не мешало нам ладить. Мы ни разу не ругались. Нет, правда – видимо, разница была такой, что даже не давала нам ссориться.

Что бы сестра ни делала, она всегда стремилась стать первой. В учебе, в спорте. Она и была, и слыла прирожденной заводилой – но доброжелательная, спокойная. Парни к ней тянулись, учителя баловали. Она целых сто грамот собрала. В любой школе есть хотя бы одна такая девчонка. Я ее так расписываю не потому, что она была моей сестрой. Она не зазнавалась, не важничала, не задирала нос и не любила привлекать к себе лишнее внимание. Просто за что бы ни бралась, как-то естественно становилась лучшей.

И я с малых лет решила тоже стать красивой, – продолжала Наоко, вертя в руках колосья мисканта. – Еще бы: вокруг меня только и говорили, что о сестре – какая она умная, какая хорошая спортсменка, какая у нее безупречная репутация. Как ни крути, опередить ее в чем-то было практически невозможно. Только лицом я вышла капельку лучше ее. Потому родители и задумали вырастить меня красивым ребенком. Потому и отдали с самого начала в такую школу. Бархатное платьице, блузка с оборками, лакированные туфельки, уроки пианино и балета. Но при всем при этом сестра меня очень любила. Как свою маленькую хорошенькую сестренку. Покупала и дарила мне всякие мелочи, водила с собой в разные места, следила, как я учусь. Даже иногда брала меня с собой на свидания. Классная была сестра.

Не знаю, что заставило ее решиться. Как и Кидзуки. Все – то же самое. И возраст – семнадцать, и никаких намеков до самой смерти, и записки не было… Ведь сходится?

– Да, – ответил я.

– Все только и говорили: мол, шибко умная, книжек начиталась. Действительно, она много читала. Много книг после ее смерти читала уже я. На страницах я находила ее пометки, засушенные цветы, письма ее парня – и всякий раз не могла сдержать слез. Горько.

Наоко некоторое время молча крутила колосья мисканта.