Новый Мир ( № 12 2000)

Прививка английской поэтики, английской “нейтральной интонации”, сделанная Бродским отечественной изящной словесности, общеизвестна. Ее, в зависимости от ориентации толкователя, неизменно ставят поэту в заслугу либо в вину. Другое дело, что российский читатель практически не знаком со сложным (и отнюдь не всегда доброжелательным) восприятием англоязычного творчества Бродского в США и особенно в Англии. Так, оксфордский поэт-лауреат Рой Фишер почитает попытку Бродского, “пришедшего в английский язык и сражающегося, в сущности, за то, чтобы вывернуть наизнанку его отступление”, донкихотской — то есть благородной, но заведомо обреченной. Тем замечательнее встретить в эссе об оденовском “1 сентября 1939 года”, выросшем из лекции, обращенной к слушателям писательского отделения Колумбийского университета, уроки акмеистической поэтики, восходящие к “главному” уроку, преподанному некогда юному Бродскому Евгением Рейном: “...количество прилагательных в стихе желательно свести к минимуму. Так что, если кто-то накроет ваше стихотворение волшебным покрывалом, удаляющим прилагательные, страница все равно останется довольно черной благодаря существительным, наречиям и глаголам. Когда покрывало маловато, ваши лучшие друзья — существительные”.

Бродский, несомненно, лукавил, заявляя, что “за последней строкой не следует ничего, кроме разве литературной критики”. За последней строкой великих ушедших может, например, следовать посвященная им проза, которая, подобно прозе Бродского, литературной критике внеположна. Обращаясь в “Нобелевской лекции” к теням Мандельштама, Цветаевой, Фроста, Ахматовой и Одена, поэт сказал: “В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой — но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности”. Конгениальные эссе Бродского, посвященные этим стоящим за спиной теням, — суть продолжение иными средствами (в данном случае — иным голосом) их, величайшей в ХХ веке, поэзии.