Новый Мир ( № 3 2003)

А может, причина совсем в другом, более глубинном? В период, когда писались и выходили его первые, еще “благополучные”, книги1, тоже шло накопление поэтического потенциала. А распорядился им — не поэт, распорядилась — судьба. Да еще взяв с поэта непомерную плату. Плату за все то, о чем я — так восторженно — готов написать в своих о его поэзии впечатлениях. И, может, теперь, боясьочередноговмешательстваизвне,поэт этой своей манерой попросту пытается очертить спасительный для себя круг? Не оттого ли и поэзия “Разговоров” кажется замкнутой на самой себе? Тогда особенно радуешься каким-то “случайным” в ней вещам, таким, например, как “Холмы в Эгенбога: сухая ржа по черни...” или “Ветеран легиона с вонючей от лямок спиною...”.

Но действительно ли спасителен для слабого человека (это формула, человек — всегда слаб) очерченный им подле себя круг?.. Не знаю. Не уверен...

И дело даже не в том, что в нашем случае этот круг пытается замкнуть в неких пределах не только самого человека, но иданный емув распоряжениедар Божий, отчего и дерзость стихотворца становится еще более горькой. Простоспасает— вообще не круг.

Есть другой символ. В стихах Русакова его почти не встретишь (и хорошо, походя-то и ни к чему). Но... если встретишь, то обязательно в минуту очень болезненных для автора содроганий.

Я, господи, устал. Укороти мой путь.

Возьми меня к себе и погляди налево:

там, руки положив крестом себе на грудь,

любимая глядит без горечи и гнева.

...Отмучилась. Ушла. Освободилась.

Нательный крест забыла на столе.

Неужто смерть и впрямь у бога — милость,

оставленная лучшим на земле?..

И даже так, в канве признания — в минуту растерянности:

...Такой нелепый дар — реветь по пустякам,

дыхание терять и сердцем обрываться,

как будто я тянусь к родительским рукам,

а позже — будто мне бессмысленные двадцать...

Чтбо он, когда народ восстанет на народ

и будет помечать крестом чужие двери,

и снова на земле наступит день сирот,

взыскующих от нас по мужеству и вере?

И вот эта болезненность, где-то подсознательно доводящая почти до неприязни (уже не игровой) к Создателю, как бы внушающая поэту, что антитезой небытию встает не слабая, эфемерная любовь, а живые, страстныегнев и горечь;болезненность, обращающая символ Спасения только в знак конечности земной человеческой жизни, — есть самое трудное из всего, о чем я думаю, принимая поэзию дорогого мне, не всегда всеми понимаемого поэта — Геннадия Русакова.