o 8b191ad8675a2039

— Ты б поменьше о девках думал, а больше о дружине. Дам тебе меч, хоть в руках его

подержишь, я тебе покажу, как сражаться-то.

Резная деревянная усадьба Строгановых казалась крепостью — с двумя башнями и даже

своим озером, — там купцы выращивали жемчуг, что шел на оклады икон. Чернобородый

атаман посмотрел на сотню юношей, и крикнул, враз перекрыв гул толпы: «Кто тут трус,

сразу может домой идти, оных нам не надобно. Война — дело трудное, коли будете в

дружине, может, и дома своего больше не увидите. Коли у кого есть что терять, кого жинки

да детушки ждут, идите восвояси, обиды на вас не держать не будем.»

Толпа слегка поредела.

— Те, которые остались, вона мечи вам сейчас вынесут, разбирайте их, да и посмотрим, на

что вы годитесь.

Лязгнули, заскрежетали клинки над лугом. Атаман поморщился. «Нету в них злости, ровно

рыбы снулые плавниками машут. То ли дело у нас на Волге…». Он встал напротив высокого

русого парня.

— Ты как не с противником бьешься, а бабу обхаживаешь. Оно, ясно, тоже умения требует,

— вокруг раздался хохот, — однако враг не ленив и терпежу у него не то чтобы много. — ни

на секунду не переставая зубоскалить, атаман быстрым движением выбил меч из руки

новобранца.

— Больно, — охнул тот, схватившись за запястье.

— Дак то война, милый ты мой, — вздохнул атаман. — Это тебе не у бабы между титек

лежать.

С дальнего конца луга раздался сдавленный крик. Атаман, обернулся.

Невысокий ладный юноша стоял над лежащим на земле противником, приставив к его горлу

клинок.

— Что за шум, а драки нет? — Чернобородый растолкал собравшихся, наметанным глазом

оценивая ситуацию.

— Этот, — ему кивнули на лежащего, — как его теснить зачали, за кинжалом полез, хотел

исподтишка ударить.

При виде валявшегося в траве ножа, глаза атамана недобро сверкнули.

— Ты куда пришел, вояка? Тут тебе не кабацкая метелица, а честный бой. Дружина, она

подмогой сильна, а не подлостью. Убирайся и чтоб духу твоего тут больше не было,. А ты —

Ермак поманил юношу заскорузлым пальцем, — иди-ка сюда, Что за меч у тебя? — Он

провел пальцами по золотой насечке на рукояти. — Украл?

Юноша вспыхнул, стиснул кулаки.

— Сроду не воровал я. Подарение это.

— Дорогое подарение, — хмыкнул атаман и, не глядя, протянул руку, в которую тут же лег

меч. — Вот мы счас и поглядим, как ты им владеешь.

В следующий миг атаман с удивлением понял, что юнец далеко не первый раз держит в

руках меч. Там, где чернобородый брал силой, тот отвечал быстротой и ловкостью. Толпа

затихла, слышен был только звон металла и тяжелое дыхание атамана, юноша дышал легко,

будто и не дрался, а так, на прогулку вышел. Рукоятки мечей сцепились, атаман стал теснить

юношу. Тот вдруг, — сморгни, и не увидишь, как он это сделал, — вывернулся и ловко

рубанул по клинку противника. Атаман опустил меч, рассмеялся. Такие приемы боя он видел

когда-то на Диком Поле, где знавал человека, у которого меч, казалось, был продолжением

руки. Но ведь как давно это было… Нет, не может быть таких совпадений.

— Хорошие у тебя, видать, учителя были.

— Не жалуюсь, — уклончиво пожал плечами парень.

— Лук принесите. — Ермак наложил стрелу. — Попадешь? — Он показал на дерево на

берегу озера, в полусотне саженей от них.

Парень выстрелил, почти не целясь.

— Тут дурак не сумеет, оно ж на месте стоит.

— Смелый ты, — присвистнув, протянул атаман.

— Не трусливей многих, — парень чуть склонил голову и явно собрался уходить.

— Сотником пойдешь ко мне? Стол, кров, пять рублей серебром, ну и доля с добычи, коли

пойдем в набег куда.

— Вроде охранять звали, не набегать.

— Я бы еще язык тебе подрезал, была б моя воля, — нахмурился чернобородый.

— Многие хотели, дак до сих пор жалеют об этом. Согласен. — Парень протянул руку.

Чернобородый пожал ее.

— Меня Ермак зовут, сын Тимофеев. А тебя как величать?

— Михайлов я, Петр.

Часть пятая

Северный Урал-Москва, весна-лето 1568 года

— Дай! — крохотная ручонка требовательно тянулась к сырой оленине. — Дай, дай, мика17!

17Дай (хантыйск.).

— Вот обжора, — покачала головой Марфа и отрезав маленький кусочек, собралась было

прожевать его, прежде чем дать ребенку, но он проворно выхватил обрезок и запихнул в

крохотный ротик, помогая себе кулачком. Облизнул испачканные кровью губешки.

— Ай18! Амнай19!

— Ишь разохотился, — усмехнулась Марфа, доставая грудь. — Спать тебе пора, а как

проснешься, так и отец вернется.

Насытившись, дитеныш наконец угомонился и мирно засопел, сморил сон и Марфу.

Табохтой стоял на пороге чума, примериваясь, как бы половчее перешагнуть, чтобы не

разбудить спящих. Бронзовые волосы Локки разметались по рысьей шкуре, парка

разошлась, приоткрывая белеющую грудь с острым розовым соском, на котором еще

блестела жемчужная капля. Вождь откинул полог, разделявший чум, осторожно переложил

ребенка в подвешенную к своду колыбель из оленьей шкуры. Потом опустился на колени и

приник губами к ее груди. Не было ничего слаще этого молока. Локка открыла усмешливые

зеленые глаза, ласково взъерошила ему волосы.