— Ежели ты каждую бабу инородскую будешь в женки брать, у тебя их скоро с десяток
будет, — усмехнулся Ермак. — Не последний поход это. Нечего ее через горы тащить, здесь
пусть остается.
Парень сграбастал девчонку в охапку и потащил за чум. Рядом с чумом на земле заходился
в крике младенец. Петя откинул полог, потормошил лежавшую без чувств остячку, сунул ей
крохотное извивающееся тельце. Она с трудом поднялась, болезненно скривившись, и вдруг
разрыдалась, отталкивая Петю. Потом быстрыми пальцами ощупала ребенка, приложила
его к груди, зашептала на своем языке. Черная, покрытая кровью и грязью копна волос
скрыла от Пети мать и дитя.
У него сжалось сердце. Марфы больше нет, нет и их ребенка.
—
—
будет.
Кони шли мимо умирающей, с разбитой головой, старухи, мимо собак, вылизывающих кровь
с разрубленного лица обнаженной женщины, мимо детей, плачущих рядом с горящими
трупами. Совсем молоденькая остячка на сносях, избитая в синеву, плюнула им вслед и что-
то прокричала. Один из дружинников хлестнул ее кнутом по лицу, и она упала на землю.
Поднявшись наверх, Петр обернулся. Над лесом стояло зарево огня, стойбище застилал
сизый, тяжелый дым. Ветер нес в лицо запах пепла и смерти. Конь коротко заржал,
перебирая копытами, оставляя на серой каменной осыпи багровые следы, будто цветы
распустились на склоне.
— Да что ж мы еле тащимся! — Ермак было пришпорил коня, но Петр резко схватил его
поводья.
— Тут конь твой и сажени не проскачет, ноги переломает.
Ермак тяжело вздохнул.
— Невмоготу мне, хочется в Чердынь побыстрее, сам знаешь почему.
— Да ты влюбился, что ли?
Ермак приостановился, будто вслушиваясь в себя. Кивнул с радостным удивлением.
— По всему выходит, что так. Вот еду и думаю, как она там, голубка моя, все ли хорошо,
дитя здорово ли? Вроде и не мое оно, а все одно беспокойно.
— Моя жена тоже красивая была. — Петя вдруг почувствовал, что не может больше нести в
себе свое горе.
— Ты женат был? Не знал. — Атаман помрачнел.
— Я молодым повенчался, восемнадцати лет. Родами она преставилась, и дитя тоже, —
Петя посмотрел на черные скалы, темный еловый лес на склонах гор и вздохнул. — Ну я и
ушел на Низ, а потом сюда попал.
Атаман неловко потрепал его по плечу.
— Встретишь еще ту, что тебе по сердцу будет. Я вон до четвертого десятка дожил, думал,
до конца дней буду срамными девками пробавляться, а пропал, как есть пропал. Увидишь
ее, сразу поймешь почему.
— Да уж и не знаю, ежели воевать, семьей зачем обзаводиться?
— Смотри, вот я воин, денно и нощно жизнью рискую, и куда я возвращаюсь? Видел же, как
я живу, бабской руки нет, все неуютно, холодно, а что за дом, коли пусто в нем? А сейчас
привезу бабу с дитем, следующим летом она мне еще одного принесет, вот и будет семья,
тепло будет. А дитя у нее смешное, как я утром уезжал… — Ермак осекся, побагровел от
смущения, понимая, что сказал лишнее.
Петя молча усмехнулся.
— Ну да, бес попутал, — сердито сказал атаман. — Тебя бы тоже попутал, там такая баба,
что мертвый встанет. Ничего, мы сейчас венцом это дело покроем. Дак я не досказал, дитя
ейное мне на колени залезло, смеется лепечет «Тятя, тятя!». — Жесткое лицо атамана
тронуло подобие улыбки.
— Дак оно и есть, — сказал Петя, — дитя несмышленое, малое, родителя не помнит, ты ему
и станешь отцом.
— А все равно, Петр, — помолчав, подмигнул ему Ермак, — не дело это, без бабы-то. Пока
встретишь кого, что мучиться-то?
— Да не люблю я девок кабацких, — поморщился Петя.