o 8b191ad8675a2039

— Ежели ты каждую бабу инородскую будешь в женки брать, у тебя их скоро с десяток

будет, — усмехнулся Ермак. — Не последний поход это. Нечего ее через горы тащить, здесь

пусть остается.

Парень сграбастал девчонку в охапку и потащил за чум. Рядом с чумом на земле заходился

в крике младенец. Петя откинул полог, потормошил лежавшую без чувств остячку, сунул ей

крохотное извивающееся тельце. Она с трудом поднялась, болезненно скривившись, и вдруг

разрыдалась, отталкивая Петю. Потом быстрыми пальцами ощупала ребенка, приложила

его к груди, зашептала на своем языке. Черная, покрытая кровью и грязью копна волос

скрыла от Пети мать и дитя.

У него сжалось сердце. Марфы больше нет, нет и их ребенка.

Тогда у костра, уже засыпая, они лежали в обнимку и Марфа вдруг сказала: «А ведь

теперь всегда так будет, да?»

— Конечно. Нас Бог соединил, кто нас разлучить может?

— А я бы, Петька, — Марфа прильнула к нему, и ему стало так тепло, как никогда еще в

жизни не было, — я бы за тобой босиком на край света пошла.

Он целовал ее маленькие, жесткие от монастырской работы руки, и они долго молчали,

просто слушая дыхание друг друга.

— Поехали, — сказал Ермак, увидев, как дружинники поджигают чумы. — Покуражились и

будет.

Кони шли мимо умирающей, с разбитой головой, старухи, мимо собак, вылизывающих кровь

с разрубленного лица обнаженной женщины, мимо детей, плачущих рядом с горящими

трупами. Совсем молоденькая остячка на сносях, избитая в синеву, плюнула им вслед и что-

то прокричала. Один из дружинников хлестнул ее кнутом по лицу, и она упала на землю.

Поднявшись наверх, Петр обернулся. Над лесом стояло зарево огня, стойбище застилал

сизый, тяжелый дым. Ветер нес в лицо запах пепла и смерти. Конь коротко заржал,

перебирая копытами, оставляя на серой каменной осыпи багровые следы, будто цветы

распустились на склоне.

— Да что ж мы еле тащимся! — Ермак было пришпорил коня, но Петр резко схватил его

поводья.

— Тут конь твой и сажени не проскачет, ноги переломает.

Ермак тяжело вздохнул.

— Невмоготу мне, хочется в Чердынь побыстрее, сам знаешь почему.

— Да ты влюбился, что ли?

Ермак приостановился, будто вслушиваясь в себя. Кивнул с радостным удивлением.

— По всему выходит, что так. Вот еду и думаю, как она там, голубка моя, все ли хорошо,

дитя здорово ли? Вроде и не мое оно, а все одно беспокойно.

— Моя жена тоже красивая была. — Петя вдруг почувствовал, что не может больше нести в

себе свое горе.

— Ты женат был? Не знал. — Атаман помрачнел.

— Я молодым повенчался, восемнадцати лет. Родами она преставилась, и дитя тоже, —

Петя посмотрел на черные скалы, темный еловый лес на склонах гор и вздохнул. — Ну я и

ушел на Низ, а потом сюда попал.

Атаман неловко потрепал его по плечу.

— Встретишь еще ту, что тебе по сердцу будет. Я вон до четвертого десятка дожил, думал,

до конца дней буду срамными девками пробавляться, а пропал, как есть пропал. Увидишь

ее, сразу поймешь почему.

— Да уж и не знаю, ежели воевать, семьей зачем обзаводиться?

— Смотри, вот я воин, денно и нощно жизнью рискую, и куда я возвращаюсь? Видел же, как

я живу, бабской руки нет, все неуютно, холодно, а что за дом, коли пусто в нем? А сейчас

привезу бабу с дитем, следующим летом она мне еще одного принесет, вот и будет семья,

тепло будет. А дитя у нее смешное, как я утром уезжал… — Ермак осекся, побагровел от

смущения, понимая, что сказал лишнее.

Петя молча усмехнулся.

— Ну да, бес попутал, — сердито сказал атаман. — Тебя бы тоже попутал, там такая баба,

что мертвый встанет. Ничего, мы сейчас венцом это дело покроем. Дак я не досказал, дитя

ейное мне на колени залезло, смеется лепечет «Тятя, тятя!». — Жесткое лицо атамана

тронуло подобие улыбки.

— Дак оно и есть, — сказал Петя, — дитя несмышленое, малое, родителя не помнит, ты ему

и станешь отцом.

— А все равно, Петр, — помолчав, подмигнул ему Ермак, — не дело это, без бабы-то. Пока

встретишь кого, что мучиться-то?

— Да не люблю я девок кабацких, — поморщился Петя.

Той зимой, что ходил он с обозами, дорожные его спутники часто зазывали его покутить

да погулять — денег охране купцы не жалели, а кабаков по дороге хватало. Он пил,

чтобы заглушить душевную боль, но ни разу, даже уплывал он в беспамятство, не

соблазнился он местными красотками, хотя многие были не прочь и просто так