o 8b191ad8675a2039

сговорились с кем вам по делам сподручнее, у кого дочери на возрасте.

— Сговорюсь, ступай, сынок.

Анна стояла у окна. Старик велел забить его снаружи досками, но в щель, если

приподняться на цыпочки, можно было разглядеть серую, тяжелую гладь озера.

«Только бы спасся, — прошептала она. — Пресвятая Мать Богородица, Иисусе, уберегите

его от всякого зла». Она перекрестилась и вздрогнула — засов поднимался, дверь со

скрипом открывалась.

Яков Строганов нащупал в кармане то, что принес, негромко окликнул. «Анна»! На него

метнулись серые, огромные глаза, опухшие от слез. Он закрыл дверь изнутри, бросил к ее

ногам веревку, подвинул сундук ближе к крюку, что торчал из беленой стены.

Без единого слова Анна подобрала веревку, накинула себе петлю на шею.

Когда прекратились судороги и тело обмякло, Строганов, чуть поморщившись от запаха,

прошептал: «Господи, прости новопреставленную рабу Твою Анну».

Ермак поднес свечу к лицу юноши. Петр потрогал рассеченную бровь, скривился от боли.

— Ну, уважил ты меня, сотник, — зло сказал атаман. — Ох, уважил.

— Где она? — Воронцов привалился к влажной каменной стене подвала.

— Вчера на погост снесли, — Ермак перекрестился. — Удавилась, говорят.

Петр скрежетнул зубами.

— Аникей тебя утопить в озере велел, так что ежели не хочешь на дне лежать, беги. Я тебя

выведу, на меня не подумают. Коня тебе дам доброго, меч твой я принес, отправляйся на

Поморье, как хотел, и чтобы духу твоего тут больше не было.

— Заради чего спасаешь меня, атаман?

— Заради того, что молод ты и не жил еще. Жалко тебя, дурака. Хоть ты с Анной и дурость

сотворил, но я сам из-за бабы голову терял, знаю, каково это. Давай, подымайся, что

расселся.

— Должник я твой, Ермак Тимофеевич.

— Езжай с Богом.

Пролог

Арктика, весна 1569 года

Он проснулся от птичьего крика. Сквозь щели в сколоченной из обломков ладьи двери

пробивалось солнце, тянуло теплым ветром.

Петр Воронцов потянулся, закинув руки за голову, плеснул в лицо талой, ледяной водой, и

сделал зарубку на доске, прислоненной к стене землянки. Двухсотую.

Под медвежьей шкурой было жарко. Таких шкур у Пети было три, еще с прошлой осени.

Почти восемьдесят пудов медвежатины лежали в вырубленной в леднике яме, прикрытой

бревнами. Столько ему не съесть, просиди он тут хоть год. Впрочем, так долго хорониться

Петя не собирался. Он пошевелил пальцами левой руки. Мизинец и безымянный опухли,

ногти почернели. Он слегка нажал на ноготь, показалась капелька гноя.

«Отморозил в январе, отрежут в июле», — вспомнил Петя байки Степана про зимовку на

Ньюфаундленде. Он, правда, отморозил пальцы еще в декабре, а сейчас, по прикидкам,

была середина апреля, но большой разницы Петя не видел. Пока было холодно, рука почти

не беспокоила, но две недели назад пошел вскрываться лед, подул теплый западный ветер,

и на вершинах холмов стал таять снег. На Грумант пришла весна.

Тогда, вытаскивая Василия из полыньи, он и не обратил внимания на свою левую руку.

Только попав в тепло землянки, раздев и растерев товарища, навалив на него шкуры, он

почувствовал боль в согревающихся пальцах. Но тогда были дела поважнее, кормщик

умирал, слишком много времени проведя в ледяной воде.

На охоте они старались не разделяться, слишком опасно было в одиночку бродить среди

хитросплетений льда и открытой воды, но чтобы упасть в полынью, не нужно было

далеко ходить. Петя разделывал тюленя, когда услышал из-за айсберга крик ровно через

несколько мгновений, после того, как Василий, нахмурившись, сказал: «Не нравится мне

этот лед, пойду гляну, что там дальше.

Воронцов поднялся на холм, туда, где он поставил крест над могилой Василия, и, — как он

это делал каждый день, с тех пор как начал таять лед, — посмотрел на запад. Кораблей не

было. Он уселся на согретую солнцем землю и вдохнул соленый морской ветер.

— В Новые Холмогоры тебе соваться не след, — Василий спалил грамоту покойного

Вельяминова в пламени свечи и посмотрел на Петю. Тот едва держался на ногах.

— Спи. — Кормщик бросил тюфяк на лавку. — Утро вечера мудреней.

Посреди ночи Воронцов очнулся от тягостного сна, в котором он держал в объятьях