О привидениях и не только

Слишком много чего-то – это всегда ошибка, как сказал один муж своей супруге, когда она подарила ему сразу четверых новеньких здоровых младенцев. Умеренность во всем! Чуть-чуть эмалевой краски вреда не принесет, скажем, покрасить дом изнутри и снаружи, но оставить в покое мебель. Или покрасить мебель, но не трогать дом. Но целиком и полностью эмалированный дом, такой, какие любят изображать на своих рекламных объявлениях мануфактурщики эмалевой краски; такой, в котором взор тщетно силится отыскать хотя бы один квадратный дюйм, не тронутый краской, – это, убежден я, ошибка. Может быть, он превратится в дом, который, если верить рекомендациям, очень легко мыть. Может быть, это будет «художественный» дом. Но обычный человек пока еще недостаточно образован, чтобы оценить это. Обычный человек не интересуется высоким искусством, а в какой-то миг обычного человека начинает от высокого искусства тошнить.

Да, так во всех этих грядущих утопиях, где нашим несчастливым правнукам придется влачить свое бесцветное существование, слишком много электричества. Они будут ненавидеть электричество.

Электричество станет делать для человека все: освещать, согревать, ухаживать, лечить, а в случае необходимости даже казнить. Электричество будет выкармливать младенцев, укачивать их в колыбели, шлепать, воспитывать, будет контролировать, руководить и хоронить. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что электричество будет их даже высиживать, как цыплят.

В новом мире наших прогрессивных учителей электричество – это настоящая движущая сила. Мужчины и женщины станут просто марионетками, а водить их будет электричество.

Обратившись к этим фантастическим произведениям, я не собирался рассуждать об электричестве, а хотел поговорить об их оригинальности. Так вот, никакой оригинальности в них нет. Человеческая мысль не способна на оригинальность. Еще ни один человек никогда не придумал ничего нового, а все только переделывают и слегка изменяют старое.

Один матрос, которого спросили, как бы он поступил, свались на него богатство, тут же ответил:

– Скупил бы весь ром и табачок на свете.

– А потом?

– А?

– Что бы вы купили потом, скупив весь ром и табак на свете?

– Потом? О! Гм. – Долгое молчание. – О! – воодушевленно. – Ну как же, купил бы еще табачку!

Ром и табак – это то, что он знает, поэтому может себе вообразить. Другая роскошь ему неизвестна, поэтому он больше ни о чем не думает.

И если спросить одного из этих мечтающих об утопии господ, что они могут придумать для счастья человечества, после того как обеспечат мир всем электричеством, что имеется во вселенной, после того как все в их идеальном раю будет делаться, говориться и думаться при помощи электричества, они скорее всего поразмышляют немного и ответят:

– Еще больше электричества.

Они знают электричество. Они видели электрическое освещение, слышали про электрические суда и омнибусы. Возможно, они за пенни испытали на себе электрический удар на железнодорожном вокзале.

И теперь, зная, что электричество может выполнять три эти действия, они готовы шагнуть дальше и вообразить, как электричество выполняет три сотни действий, а самые великие из них в состоянии вообразить три тысячи действий, но ни они и никто другой не в состоянии придумать новую силу, никак не связанную ни с чем, уже известным в природе, полностью от всего отличающуюся.

Человеческая мысль – это не фейерверк, что пылает, принимая самые разнообразные формы и очертания. Это дерево, растущее очень медленно – можно долго наблюдать за ним, но не уловить ни малейшего движения, – совершенно беззвучно, незаметно. Много тысяч лет назад оно было посажено в землю крохотным слабым росточком. Люди охраняли его и ухаживали за ним, жертвовали жизнью и славой, лишь бы оно росло. В знойные дни юности они приходили к воротам сада и стучались, умоляя впустить их и принять в ряды садовников. А их товарищи, оставшиеся снаружи, звали их обратно, предлагали играть в мужские игры с копьем и луком, и срывать сладкие улыбки с розовых уст, и занять место на пиршестве, и танцевать, не поддаваясь нахмуренным лбам, а не заниматься работой для слабых неженок. Но те оставались на месте, и дерево подрастало, а они умирали забытыми.

И дерево росло и крепло. Бури невежества трепали его, но не причиняли вреда. Вокруг него пылали свирепые костры суеверий, но люди прыгали прямо в пламя и, погибая, сбивали его, и дерево росло. По́том, стекавшим со лба, они поили его зеленые листья. Слезами увлажняли землю. Кровью кормили корни.

Времена года наступали и проходили, и дерево выросло и расцвело. Ветви его раскинулись широко и высоко, и пробиваются уже новые ростки, и новые листья разворачиваются навстречу свету. Но все это – часть одного дерева, того, что было посажено в день рождения человечества. Новые стволы вырастают из искривленного древнего ствола, бывшего нежным и зеленым, когда седовласое Время само было младенцем; сок, питающий их, добывают корни, что перекрутились и переплелись с костями умерших из давно ушедших веков.