О театре и не только

Жил в деревне приблудный из города Куйбышева (Канск) шебутной балаболка Васька Крюк. Крюком прозвали его деревенские мужики. Потому что одна рука была скрюченная как у Сталина. Но драться любил, хотя был трусоват. Если получит сдачи, то он твой друг до смерти. Силу Крюк признавал лучше закона. Ещё одна слабость была у этого балабола. Он частенько в разговорах упоминал Сталина. Хвалил, сравнивал, возвеличивал. Иногда он говорил мужикам, когда был на взводе: «Я уважаю Сталина и нашего сибиряка трижды героя Покрышкина. Сталин – сильная рука, а Покрышкин – Ас!» Мужики молчали. Боялись балаболку. Мало ли, шастает по городам, а может он из той организации. Сильная рука нужна! Правильно? Мужики молчали, а мы пацаны думали: Какой башковитый.

А сейчас в России тоже тоскуют по сильной руке. Когда Сталин понизил цены на продукты или отменил карточки, то Васька вообще стал героем. «Во! Ущучили теперь мужики, что Сталин думает о народе?» – стоя пьяный у сельмага бросил мужикам свою козырную карту. Вечером по пути к Верке Свистуновой, орал песню тех времен: «Сталин наша гордость боевая! Сталин нашей юности полёт!» Через какое-то время слышался скандал с Веркой, и в воздухе висел мат Васьки Крюка. Мат у него был для связки слов. Верка тоже не отставала от его брани.

Мат и сейчас звучит в наше время. Особенно среди интеллигенции, а теперь и школьницы с сигаретой в зубах не уступают им. Культура растет, а что говорить о послевоенном времени и Ваське Крюке. Интернационализма нет, а мат процветает.

Васька Крюк городской фраер тех времен. В галифе, в хромовых сапогах, в гармошку, чёрная кожаная чёрная перчатка, четыре кармана в пальто. В одной махорка, для мужиков. В другом кармане папиросы для себя. Частенько напускал флёр, этакого блатного фраера, загадочного шулера, сбежавшего с большого дела. Мы пацаны, раскрыв рот, слушали его бредню. Но тогда он нам казался романтиком, героем, побывавшем во всех переделках, поэтому покалечил руку за правое дело. В общем, Васька не был похож на фуфаечных мужиков. Одним словом гусь, но прилетевший из дальних стран. А дальняя страна это заштатный городишко Куйбышев (Канск). Революционер В. Куйбышев был в ссылке в Канске и в честь его в советское время назвали этот 20 тысячный «мегаполис».

Посидел где-то. Но после отсидки опять вернулся в Верх-Ичу и опять притулился к Верке Свистуновой с ребенком. Он не рассекречивался даже по пьяни, а говорил, что кантовался в Новосибирске, Кемерово. После войны, да и позже было много таких гопников – трутней, хитрованов-мужиков. Кукушкины дети называли таких оболтусов. Но успех у деревенских баб имел. Васька Крюк то исчезал, то опять появлялся. Мужикам дарил замки, а пацанам – зажигалки. Угощал мужиков папиросами «Казбек». Статус повысился. Но мужики не клевали на его подачки, за глаза ненавидели и смеялись над ним, но на конфронтацию не шли. Не задирались. Так Крюк прокантовался в деревне несколько лет, но нигде не работал. Уедет, приедет и залегал на какое-то время. Мужики раскалывали его, когда он был пьяный, но фраер не рассекречивался. Напускал туману.

Умер Сталин. Васька Крюк горевал за вождя целую неделю. Не просыхал. С выпивкой было сложно. В магазин водка поступала по разнарядке. Половина уходила начальству, продавцы себе, родственникам, а народ довольствовался, что водку привезли. Утром очередь у сельмага, а водки уже нет. И тогда блат процветал. А Васька Крюк где-то доставал бражку, как говорили мужики. Однажды Васька Крюк завалился в бондарку. Был под сильным газом. И я оказался там. Приходил собирать гнутые гвозди и дощечки ненужные брал. Васька огляделся, подошел к кадке с водой, зачерпнул черпаком воду, попил и брызнул пригоршней на лицо. Подошел ко мне: «Что у тебя, сучонок?». Я раскрыл ладошку, а Крюк увидев в ладошке погнутые гвозди, со всего размаху ударил по руке. Один гвоздь чуть не попал в глаз. И заорал: «Ты, сучонок, государственное добро стибрил!». Я струхнул. Стою как вкопанный. Ни перечить, ни возмутиться я не мог. И никакой обиды, злости, один страх. А было лет 14, уже кое-чего соображал. Васька Крюк прав, хотя и пьяный. И оскорбляет всех. Так положено. Мы «враги народа», скотина подневольная. Самая лучшая защита – молчать. Я видел и слышал, как комендант стружку снимал у матери за отсутствующего соплеменника, а она молчала. Однажды при такой взбучке коменданта мама попыталась вывести меня из комнаты, чтобы я не слышал как он изгаляется над матерью, а комендант рявкнул: «Пусть стоит здесь! Пусть на ус мотает!». Мне было лет 6 или 7. Я стоял у стены и шмыгал носом, разводил сопливую какофонию. Правда не все коменданты были озверевшие. Это один ограниченный, обремененный властью заходил за рамки человеческого общения. Таковы были реалии и обстоятельства.