Обещание

КАССИРША

На кляче, нехотя трусившей

сквозь мелкий дождь по большаку,

сидела девочка-кассирша

с тганом черным на боку.

В пустой мешок портфель запрятав,

чтобы никто не угадал,

она везла в тайгу' зарплату,

и я ее сопровождал.

Мы рассуждали о бандитах,

о разных случаях смешных,

и об артистах знаменитых,

и о большой зарплате их.

И было тихо, приглушенно

лицо ее удивлено,

и челка из-под капюшона

торчала мокро и смешно.

О неувиденном тоскуя,

неслышно трогая коня,

«А как у вас в Москве танцуют?»—

она спросила у меня.

В избушке,

дождь стряхая с челки,

суровой строгости полна,

достав облупленные счеты,

раскрыла ведомость она.

Ее работа долго длилась —

от денег руки затекли,

и, чтоб она развеселилась,

мы патефон ей завели.

Ребята карты тасовали,

на нас глядели без острот,

а мы с кассиршей танцевали

то вальс томящий, то фокстрот.

И по полу она ходила,

как ходят девочки по льду,

и что-то тихое твердила,

и спотыкалась на ходу.

При каждом шаге изменялась

то вдруг впадала в забытье,

то всей собою извинялась

за неумение свое...

И после —

празднично и чисто

у колченогого стола —

в избушке

под тулупом чьим-то

она, усталая, спала.

А грудь вздымалась,

колебалась

и тихо падала опять.

Она спала и улыбалась

и продолжала танцевать.

1957

* * *

История — не только войны,

изобретенья и труды,

она —-

и запахи,

и звоны,

и трепет веток и травы.

Ее неверно понимают

как только мудрость книжных гру

Она и в том, как обнимают,

как пьют, смеются и поют.

В полете лет, в событъях вещих,

во всем, что плещет и кипит, —

и гул морей,

и плечи женщин,

и плач детей,

и звон копыт.

Сквозь все великие идеи

плывут и стонут голоса,

летят

неясные виденья,

мерцают звезды и глаза...

1956

* * *

я. с

Он вернулся из долгого

отлученья от нас

и, затолканный толками,

пьет со мною сейчас.

Он отец мне по возрасту.

По призванию брат.

Невеселые волосы.

Пиджачок мешковат.

Вижу руки подробные,

все по ним узнаю,

и глаза изподбровные

смотрят в душу мою.

Нет покуда и комнаты,

и еда не жирна.

За жокея какого-то

замуж вышла жена.

Я об этом не спрашиваю.

Сам о женщине той

поминает со страшною,

неживой простотой.

Жадно слушает радио,

за печатью следит.

Все в нем дышит характером,

интересом гудит...

Я сижу растревоженный,

говорить не могу...

В черной курточке кожаной

он уходит в пургу.

И, не сбитый обидою,

я живу и борюсь.

Никому не завидую,

ничего не боюсь.

1956

* * *

ЛУЧШИМ ИЗ ПОКОЛЕНИЯ

Лучшие из поколения,

цвести вам —

не увядать!

Вашего покорения

бедам

не увидать.

Разные будут случаи,

будьте сильны и дружны.

Вы ведь на то и лучшие —

выстоять вы должны.

Вам петь, вам от солнца жмуриться,

будут и беды и боль...

Благословите на мужество,

благословите на бой!

Возьмите меня в наступление,

не упрекнете ни в чем.

Лучшие из поколения,

возьмите меня трубачом!

Я буду трубить наступление,

ни нотой не изменю,

а если не хватит дыхания,

26

трубу на винтовку сменю.

Пускай, если даже погибну,

не сделав почти ничего,

строгие ваши губы

коснутся лба моего...

1956

* * *

Меня не любят многие,

за многое виня,

и мечут громы-молнии

по поводу меня.

Угрюмо и надорванно

смеются надо мной,

и взгляды их недобрые

я чувствую спиной.

А мне все это нравится.

Мне гордо оттого,

что им со мной не справиться,

не сделать ничего.

С небрежною высокостью

гляжу на их грызню

и каменной веселостью

нарочно их дразню.

Но я, такой изученный,

порой едва иду.

Растерянный, измученный,

вот-вот и упаду.

26

И без улыбки деланной

я слышу вновь с тоской,

какой самонадеянный

и ловкий я какой.

С душой, для них закрытою,

я знаю — все не так.

Чему они завидуют,

я не пойму никак.

Проулком заметеленным

шагаю и молчу

и быть самонадеянным

отчаянно хочу...

1956

* * *

Не понимаю —

что со мною сталось?

Усталость, может?

Может, и усталость...

Расстраиваюсь быстро и грустнею,

когда краснеть бы нечего,

краснею...

А вот со мной недавно было в ГУМе,

да, в ГУМе,

в мерном рокоте и гуле.

Гам продавщица с завитками хилыми

руками неумелыми и милыми

мне шею обернула сантиметром...

Я раньше был не склонен к сантиментам

А тут, гляжу,

и сердце больно сжалось,

и жалость,

понимаете вы,

жалость

к ее усталым чистеньким рукам,

к халатику и хилым завиткам.

Вот книга...

Я прочесть ее решаю!

Глава —

ну так,

обычная глава,

а не могу читать ее...

Мешают

слезами заслоненные глаза...

Я все с собой на свете перепутал.

Таюсь,

боюсь искусства, как огня.

Виденья Малапаги,

Пера Гюнта,

мне кажется —

все это про меня...

А мне бубнят —

и нету с этим сладу, —

что я плохой,

что связан с жизнью слабо..

Но если столько связано со мною,

я что-то значу, видимо, и стою?!

А если ничего собой не значу,

то отчего же мучаюсь и плачу?

1956

* * *

ПИОНЕРСКИИ ГОРН

Тропа извилиста,

корн иста.

По ней спускаюсь я к реке

и слышу долгий зов горниста,

невидимого вдалеке.

Он пробивается сквозь щуплость

худого, жидкого леска,

и дачники,

от солнца щурясь,

приподнимаются с песка.

Есть превосходство в этом горне

над нами,

взрослыми людьми,

и перехватывает в горле

от зависти

и от любви.

Меня не раз бедою било.

Я ничего не позабыл,

но надо так,

чтоб это было —

чтоб лес рябил

и горн трубил.

29

Холоднодушия -слепого

я никому не извиню,

и, если больно,

если плохо.

я все равно не изменю

ни солнцу,

ни тропе корнистой

ни мокрым веткам,

ни реке,

ни зову долгому горниста,